Мы — военные - [125]

Воины-прибалтийцы, берите пример с героев! Вперед, на запад!

На снимке: командир орудийного расчета С. Данилов».

Немного повыше портрета — дата выпуска газеты: 27 июля 1944 года. Мне в то время было всего пять лет…

Смотрю на снимок и зримо представляю артиллериста-фронтовика, моего отца, приникшего к прицелу пушки. Из-под пилотки, выгоревшей, с темными от пота краями, сочится кровь. Она стекает по лицу, заливает глаза. Воин торопливо смахивает ее рукавом и берет в перекрестие прицела вторую вражескую машину, тревожно зашевелившуюся под ветвями маскировки. А рядом с нею пылает уже подбитый танк, и дым закрывает белые кресты на его броне.

— Получайте, гады, получайте!

Раздается еще один выстрел — и еще одна вражеская машина задымилась, завертелась волчком на одной гусенице. Гитлеровцы выскакивают из люков, пригнувшись, бегут от танков.

— Ага-а!

Несколько минут я неподвижно сижу перед раскрытой старой подшивкой, чего-то жду. Чего же? Наверное, жду, когда закончится бой за мызу Яунауце, неведомую мызу, ставшую для меня такой значимой. Жду, когда закончится бой, когда отец успокоится, обмоет у колодца разгоряченное лицо.

Ну вот и все. Теперь я, словно к живому, обращаюсь к нему мысленно:

— Что же дальше, отец? Что было дальше? Ведь ты не погиб в том сражении у мызы Яунауце — писал нам и в августе. Где же ты сложил свою голову? У какого латышского хутора, у какого прибалтийского городка? Мы с мамой так и не узнали об этом… А вот я, смотри, пришел тебе на смену. Тоже стал артиллеристом и служу в Прибалтике, где-то неподалеку от твоей могилы.

И чудится мне, что портрет оживает, и отец, лаская меня глазами, говорит: «Это хорошо, что ты стал солдатом… А меня, Федор, помнишь?»

Что сохранила память о живом отце? Расстегнутый ворот темной рубашки, жилистая шея, большие, пахнущие керосином ладони — вот все, что запечатлелось в детском мозгу. И еще на всю жизнь сохранилось от отца ощущение чего-то громоздкого, веселого и праздничного. После, по рассказам мамы и односельчан, близко знавших отца, в моем воображении штрих за штрихом, черточка за черточкой восстановился его цельный и чистый облик. Кто бы о нем ни вспоминал, все говорили только хорошее.

Как-то летним вечером — тогда я, двенадцатилетний парнишка, уже прицепщиком работал — сидели мы на полевом стане у костра. Дядя Макей, наш бригадир, приглаживая усы, задумчиво говорил:

— Есть, Федор, просто человеки. Они, может, и хорошие, но ничего особенного про них не скажешь. Обыкновенные. А есть такие, про которых песню сложить хочется. Вот таким, Федор, и был твой родитель, добрая ему память. И сам, бывало, с прямой борозды не свернет, и другому свихнуться не позволит.

Припоминаются мне и эти слова дяди Макея, и другие добрые высказывания об отце. И кажется, что не погиб мой отец, что стоит он где-то рядом со мной. «Я всегда буду вместе с тобой, — говорит он, — всегда буду помогать тебе в трудные минуты. Только ты слушайся меня, Федор».

А сержанту Бондаренко никуда не нужно было уходить. Он умышленно оставил меня в комнате славы — один на один с отцом.

Но вот кончился киносеанс. И через несколько минут все уже знали: отец молодого солдата Федора Данилова служил в нашем полку, был героем, портрет его напечатан во фронтовой газете.

Комнату славы заполняют и молодые солдаты, и старослужащие. Всем не терпится взглянуть на фотоснимок в газете и на меня, сравнить: действительно ли я так похож на отца? О сходстве успел рассказать сержант Бондаренко.

К столу, на котором лежит подшивка газет, протискивается рядовой Маньков. Он несколько раз быстро переводит взгляд со снимка на меня, с меня на снимок:

— Ну копия!

Костя Беридзе, оказавшийся рядом, трясет мою руку, и кудряшки его вздрагивают в такт:

— Удивительная история, понимаешь!.. Матери напиши обязательно.

В комнату славы входит подполковник Левицкий, замполит полка. Он высокий, но худощавый и очень подвижный, лучший игрок нашей баскетбольной команды. Острые, молодые глаза его всегда чуть-чуть прищурены. При встрече с ним — в клубе, на плацу, в классе или в ином месте — мне всегда кажется, что он смотрит только на меня. Смотрит и как бы спрашивает безмолвно: «А ну-ка поглядим, что ты за солдат и что ты за человек». Никакой неловкости при этом я не чувствую. Наоборот, мне приятно, что замполит обращает на меня внимание, и хочется ни в чем не подвести его.

— Ну поздравляю, Данилов, поздравляю! — говорит Левицкий своим негромким, глуховатым голосом. — Выходит, дорогой товарищ, тебе наш полк и по крови родной. А мы, конечно, виноваты перед героем-фронтовиком… До сих пор не знали о нем. То, что подшивка газеты появилась в полку всего неделю назад, нас не оправдывает. Не так ли? Но мы исправим свою ошибку, обязательно исправим! И могилу Степана Данилова найдем!

Из комнаты боевой славы выходим втроем — подполковник Левицкий, сержант Бондаренко и я. Офицер задумчиво потирает седеющие виски, силится что-то вспомнить. В коридоре клуба, надев шапку, кладет руки нам на плечи:

— Вот что, дорогие товарищи: завтра утром зайдите ко мне. Оба.

II

— Подъе-ом!

Я уже привык по этой команде, не вздрагивая, проворно вскакивать с койки, натягивать брюки, заученными движениями наматывать на ноги портянки. Давно оставлена домашняя привычка потягиваться и позевывать — нет на это времени. Знаю, понимаю сердцем и принимаю разумом: так надо. И все-таки каждый раз при крике дневального «подъем» с сожалением оставляешь теплую постель. В мозгу невольно проносится мысль: «Понежиться еще хотя бы полчасика, хотя бы еще одну минуточку!..»