Мы — военные - [128]

Я делаю все, что положено делать заряжающему, но чувствую, что получается у меня не так хорошо, как получалось в орудийном парке. От сознания своей неловкости еще более потею, теряюсь, все тело становится каким-то деревянным. Мне кажется, что не сам я, а кто-то другой, более сильный и спокойный, берет тяжелый снаряд, затем, шагнув с ним, становится на то место, где секунду назад стоял замковый Егорычев, и направляет снаряд в темное отверстие ствола. С ужасом сознаю, что не могу управлять своими движениями, не могу их ускорить. И еще странно: даже в смысл команд, таких понятных и ясных на тренировках, не могу сейчас вникнуть. Беридзе производит манипуляции у прицельных приспособлений, вслух читает показатели на шкалах. И его я не понимаю, хотя и слышу.

Что же это происходит со мной, ребята? Только бы выдержать, не подвести расчет!

Первый выстрел окончательно оглушил меня. Растерянно смотрю на рваные клочки пороховых газов и… не знаю, что делать дальше.

— Данилов! Не мешкайте, Данилов!

Наши снаряды падают где-то за волнистой кромкой синеющего вдали леса. Мы не видим разрывов, но их видят с наблюдательного пункта все, кто там находятся, в том числе и наш генерал. Неужели не выполним задачу?

И вот отбой. Стреляли мы, оказывается, хорошо. Весь я начинаю словно оттаивать. Хорошо!..

Обедаем у походной кухни, расположившейся на опушке леса. Неподалеку, на огневой позиции, темнеют орудия нашей батареи. Там и сям на бивуаке видны группы солдат, слышен оживленный разговор, смех. Наверное, вот так же было на фронте после боя.

Пристроившись на еловых ветках, набросанных кем-то на предыдущих стрельбах, я лениво хлебаю наваристый борщ. Ко мне подсаживается командир расчета:

— Зажурился, Данилов?

— Есть такое дело, товарищ сержант.

— Дивчина разлюбила?

— Нет, дивчина как будто не разлюбила.

— Мать заболела?

— И мать здорова…

— В таком случае, что за причина журиться? В чем непорядок?

Сержант разговаривает со мной серьезным тоном, почти сердито. Только в глазах его под насупленными рыжими бровями притаилась веселая хитринка.

— Так в чем же дело, Данилов? — еще раз спрашивает сержант, задерживая на полпути ко рту ложку с борщом.

— Да нет, все вроде в порядке, — выдавливаю я из себя.

— Ладно, — смеется Бондаренко. — Думаешь, не понимаю. Хотелось на первом же выезде отличиться. Ишь какой прыткий! Нет, ты потанцуй у орудия, сто потов пролей возле него — вот тогда из тебя пушкарь получится. Тогда будет порядок.

V

Зимний лагерь еще более сплотил наш расчет. Душою приросли мы друг к другу. Особенно сблизился я с Костей Беридзе. Он учил меня премудростям, которыми должен овладеть наводчик орудия. Не скажу, что очень терпеливо учил. Порой он вспыхивал как порох, кричал на меня. Я в таких случаях старался отмалчиваться: ведь для меня же старается.

Хорошо в зимнем лагере! И все-таки меня снова потянуло в казарму. Костя заметил перемену в моем настроении.

— Почему грустный, Федя? — допытывался он. — Ну скажи, пожалуйста, почему? Посмотри, красотища какая вокруг!.. Только девчат не хватает…

— Легкомысленный ты человек, Костя.

— Зато ты серьезный. Ну скажи, чего нос повесил?

Я не отвечаю. С разрешения командира расчета мы с Костей идем на лыжную прогулку вокруг лагеря. День выдался ясный, морозный. Полуденное солнце не поднимается над лесом, а светит сквозь ветки. Лучи его дробятся, вспыхивают, словно огневые искры. На открытых полянах снег ослепительно-белый, а в тени разлапистых елей кажется густо подсиненным.

Мы идем рядом по целине, которая мягко оседает под лыжами. Не дождавшись от меня ответа, Костя прижимает своей палкой мою. Оба останавливаемся, морозный пар нашего дыхания розовато светится в лучах солнца. Верхняя губа Кости с тонкими усиками нервно вздрагивает.

— Отвечать будешь, когда спрашивают?

— Что отвечать?

— Чем не доволен?

— В казарму хочется, — признаюсь я.

Костя насмешливо присвистывает.

— Ладно, считай, что поверил.

Снова скользим рядом на лыжах. Лес кончается, перед нами открывается нетронутый и чистый снежный простор. Оба молчим. Костя пытливо косит в мою сторону черным глазом. Догадливый! Знает, о чем я не хотел сказать. Знает, но больше не допытывается, спасибо ему.

У меня лишь одна надежда: приедем со стрельбищ, а на тумбочке белеют долгожданные письма…

И вот мы возвратились со стрельб… Вместе с товарищами иду в казарму, поднимаюсь по каменным ступенькам на второй этаж, где располагается наша батарея. От радости перехватило дыхание: на тумбочке два письма.

Первое — вижу это по крупному почерку на конверте — от мамы. Второе… тоже от нее…

Раскрываю первое письмо. Обычно у мамы все идет вперемежку — и семейные дела, и колхозные новости, а мне разные советы.

Читаю неказистые строчки… Ого, какие события! Нашего председателя Ивана Герасимовича, оказывается, поставили на ответственную должность в район, а вместо него избрали Макея Петровича Мануковского. Эта новость для меня особенно приятна: дядя Макей — мой учитель жизни.

Дальше мама писала так:

«И меня, простую доярку, на старости лет вытолкали в начальники — заставили заведовать молочной фермой. Все хозяйство фермы теперь на моем попечении — дыхнуть некогда…»