Мы — военные - [133]

Через несколько минут мы с мамой сидим в кабинете Левицкого.

— Это очень хорошо, Екатерина Михайловна, что вы приехали.

— Не приехала, а прилетела, — поправляет мама. — Ведь время-то сейчас какое: посевная! В колхозе каждая минуточка на учете.

— Понятно, понятно… Погостите немного, узнаете, как мы тут живем, как службу несем.

Подполковник посматривает на меня, и я догадываюсь о том, что скрывается за его словами. «Не беспокойся, Данилов, — одними глазами говорит мне он, — я не скажу твоей родительнице о том, что за последнее время ты учишься и служишь, прямо скажем, плоховато».

— Узнать-то я все не смогу, — говорит мама, — а сердцем учую.

На некоторое время наступает молчание. Мама у меня умная: она понимает, что недосказал офицер с теплым, участливым взглядом. Наверное, на это недосказанное ей хочется возразить, немножко оправдывая меня: «Известное дело, служба прежде всего. Только ведь на душе-то у Феденьки очень уж муторно…»

Как бы угадывая ее мысли, подполковник осторожно сообщает:

— До нас с Федором дошли слухи, будто в ваших местах сектанты активничают. Не так ли, Екатерина Михайловна?

— Да уж известное дело, куда солнышко не заглянет да сквознячком не продует, там и заводится разная плесень.

— Вот мы с Федором и написали вашим властям. Попросили, чтобы проветрили маленько, чтобы общественность подняли против мракобесов.

— Хорошо сделали. Только власти-то наши больно тяжелы на подъем…

Разговор идет пока «в общем и целом», не касаясь Наташи. Я и не хочу, чтобы говорили о ней.

И мама и подполковник замечают мою настороженность. «Ладно, ладно, — взглядом успокаивает меня замполит, — о личном пока помолчим». Мама поднимается.

— Вы уж, Виктор Андреевич, извините меня за нетерпеливость, но… Портретик Степана Васильевича покажите, пожалуйста.

Мы идем в клуб, в комнату боевой славы. Долго стоим перед картиной. Мама заходит то с одной стороны, то с другой и все не может разглядеть в лице отца каких-то черточек, известных только ей одной. Она вздыхает:

— Да-а… Красивый портрет. Спасибо вам, что Степана Васильевича так почитаете. А на фото в газете можно взглянуть?

И едва раскрыл я подшивку газеты на той странице, где помещен фотоснимок отца, как лицо мамы сразу изменилось. Оно осветилось знакомым мне невидимым светом.

Поместили маму в комнате для приезжих в том же здании, где расположен наш солдатский клуб. В этой комнате временно жила наша библиотекарша Верочка Скворцова.

Командир полка суровый на вид и неразговорчивый полковник Третьяк и подполковник Левицкий проводили гостью в «гостиницу». Посидели немного, поговорили и, пообещав завтра свезти на могилу мужа, распрощались. Вера в это время выдавала солдатам книги.

Мы с мамой остались одни. Она рассказывала о колхозных и домашних новостях. Осуждала за излишнюю доброту и доверчивость нового председателя Макея Петровича, хвалила Ксану и Марусю, от которых в доме «светло и звонко», говорила о том, что к будущей зиме уж, будь спокоен, запасутся кормами в колхозе. О моем горе она избегала говорить. Посматривает озабоченно, как на больного, но ни о чем не расспрашивает.

И только в самом конце разговора, склонив голову к плечу, произнесла как-то особенно сердечно:

— Худущий-то какой, господи… Все солдаты, гляжу, как солдаты — гладкие, мордастые. А ты как шкилет. Чего сохнешь-то, Феденька?

— Ничего я не сохну.

— Ну уж, не скрывай. Небось все по Наталье страдаешь?

И тут, словно ясным лучом, сознание мое пронизывает мысль: а ведь не напрасно мама приехала ко мне в трудное для колхоза время! Наверное, чувствует своим материнским сердцем, как нелегко мне. Возможно, что-нибудь знает о Наташе, но пока скрывает.

— Что-либо знаешь о ней?

— Знаю.

— Что? Как она?

И по тому, как я рванулся, привстав на стуле, и по нетерпеливости, с какой спрашиваю, мама сразу убеждается, что не забыл я о девушке, с которой дружил с детства.

Опустив голову, она теребит кончики полушалка. Потом поднимает на меня глаза. В них и ласка, и боль, и грусть, и сочувствие.

— Просянка была помешана на боженьке, а Глафира того пуще. Какая-то секта у них там, в Репном. И Наталью в нее затащили, пауки проклятущие. Говорят, когда умирала Просянка-то, слово с дочери взяла, что богу себя отдаст. Глафира и рада стараться. Вот они какие дела-то…

Чувствую, жмется мама, чего-то недосказывает. Взгляд испытующий: можно ли до конца открыться?

— Ну говори же!

— Не знаю, как и признаться… Ведь была я в Репном, у Глафиры. И Наталью видела.

— Ну и что?

— Ну и ничего. Глафира прикинулась такой тихой, ласковой. Сложила руки на груди: «Миленькая, чего беспокоишься? Сама ты двоих малолеток приютила, почти чужих. Неужто я родную племянницу оставлю одну, как былинку в поле? Мы, слава богу, живем с ней хорошо». Спрашиваю: «Зачем разлучаешь ее с моим Федором, почему не велишь письма писать?» И глазом не моргнула Глафира: «Миленькая, чего ко мне-то с ножом к горлу? В личные дела племянницы я не вмешиваюсь. Она сама себе хозяйка, спроси у нее, если надо». А Наталья к дверному косяку прислонилась, вся окаменела, на лице ни кровинки. Еле шепчет: «Не сердись на меня, тетя Катя. И Федя пусть не обижается. Что было, то прошло». Глафира подхватывает: «Вот слышишь? Насильно мил не будешь, на все воля божья». Пробовала я Наталью на улицу вытащить, чтобы наедине поговорить — где там! Глафириной ласки как не было. Накинулась на меня ястребицей: «Некогда ей прогуливаться, некогда! И тебе, активистка, нечего тут языком трепать. Езжай с богом домой, езжай!» Так и выпроводила за порог. Что я могла сделать?