Мы — из дурдома - [37]

Но разве беснование может пройти бесследно для человеческой души? Безумие, которое исходило от избиркомовских шабашников — оранжевых Пора-ПРП, НУ, БЮТ, Кистенко-Плюньщ, Чернорецкого-Похренецкого — все это старательно индуцировалось залу. Лучшие укры — гебоидные шизофреники — предлагались людям в качестве образцов для подражания, а детям — чтоб было делать жизнь с кого. Юра знал: такая сокрушительная агрессия в сочетании с душевной тупостью — это одна из главных характеристик гебоидной, или ядерной, шизофрении…

Пир нечистого духа разыгрался по дьявольской партитуре сразу после закрытия участка, когда с наступлением сумерек началось пересчитывание голосов. Закрыли зал. Наблюдатели, адвокаты народа, стали выражать свое праведное возмущение тем, что хотели бы свободно выйти покурить, что демократия позволяет людям свободно, а не по особому письменному разрешению властей писать не под себя, а в унитаз, пусть он и общественный. Наблюдатели-заложники стали ворчать, роптать, визжать, кричать о нарушении прав человека и гражданина, они просили открыть бронированные двери зала.

Тут уж встрепанная Сова дала себе волю: она распростерла себя над этим мышиным писком и шуршанием, который мыши сочли голосованием за волю и лучшую долю. Забывшись, все говорили по-русски. Сова загнала мышиных адвокатов-наблюдателей в угол ринга и стала устрашающе выщелкивать клювом русские слова:

— Сидеть!.. Лежать!.. Ползти!.. На оправку!..

Адвокаты — молодые волосатые дивчины и коротко стриженые парубки, верующие в чистую силу правды и иконную святость демократии, но далекие от знания законов беззакония — спасовали перед хищной наглостью сов. Любой глас мышиного народа сразу же строго пресекался криком оранжевой ночной птицы:

— Замолчите! Вы мешаете вести заседание! Я вас сейчас удалю! Мне что, милицию позвать?!

Сова считала неиспользованные бюллетени мышек, перебирая их чешуйчатыми лапками, костяным клювиком, кося и вращая выпуклыми глазами. Она считала их с десяти часов вечера до двух часов ночи. Потом принялась за общий подсчет, и всем стало ясно, что спектакль идет по простенькому, но хамскому сценарию, пьеса кончится к утру, если раньше не скончаются зрители.

— Сколько же можно считать эти несчастные двести семнадцать голосов? — возопила одна из воистину несчастных в своем неведенье девушек, страдая от грозящего всем удушья. — Откройте балкон!

— Уйдите отсюда! Не стойте над душой! Мы здесь работаем, а вы мешаете работе комиссии. Знаете, что вам будет по закону за вмешательство в работу комиссии? Я вас статуса лишу! — сухо отщелкала клювом комиссионная дама под номером два. Впрочем, она более походила на мышкующую лиску, нежели на даму. — Кому не нравится, уходите с участка! Так, Аделаида Сергеевна?

— Ну, сучка!.. — сакраментально отозвалась сова Аделаида, уткнувши взор в живот девушки-глупышки, словно крестьянские вилы. — Я тебе протокол в жизни не подпишу!

Что же будет, если она поднимет его, этот взор, и глянет прямо в глаза жертвы?

Вот тогда дядя Юра и подошел к столу их высочеств совиной комиссии, пожалев юную серую мышку.

— Мама, я — Николай Васильевич Гоголь, писатель, ваш земляк, — сказал он, обращаясь к председательствующей Сове. — Проживаю в Москве. Иногда вблизи собственного памятника работы моего тезки Николая Андреева по адресу Никитский бульвар, дом номер семь, иногда в Донском монастыре, а чаще — на Даниловском кладбище. Я хочу спросить вас, почтенная: знаете ли вы, что к вам приехал ревизор?

Сова перевела вилы с живота девушки на джинсовую ширинку говорящего, облизнула сиреневым кончиком языка углы клюва и повела глазами кверху. Глаза ее — эти круглые канцелярские кнопки — не меняли выражения, лишь ржавчина их зримо превращалась в янтарь, а янтарь этот превращался в алмазный клинок, готовый полоснуть по горлу дерзкого мышиного адвоката. Она подбирала самые нужные, самые убийственно точные слова.

Но убийству не суждено было свершиться, поскольку голос дяди Юры ощутимо висел в воздушном пространстве зала. Каждой частице, каждой из корпускул этого голоса соответствовала волна, заполняющая все пространство. Он, этот голос, продолжал заполнять мнимую пустоту — от каждого ушного стремечка, молоточка и наковаленки до каждой из квазисвечей на хоросе латунной люстры из чешского хрусталя…

Но не станем пока переносить законы микромира на мир вульгарного избирательного участка, торгующего ложью. Не станем звать в свидетели происшедшего господ Эйнштейна и Бора, спорящих о полноте квантовой теории и применении ее в период выборов в Верховную Раду страны укров. Дядя Юра проговорил лишь:

— Прошу прощения, птичка, но в соответствии с законом о выборах, я, Николай Васильевич Гоголь, как официальный наблюдатель и классик русской литературы, имею право следить за подсчетом избирательных бюллетеней там, где мне это угодно! Ферштейн?.. Вы же, птичка, препятствуете деятельности наблюдателя. Это статья 157-2 УК Украины. Пожалуйста, вызовите милицию. Пусть меня арестуют как наблюдателя от оппозиционной партии. А этот ваш актик я возьму с собой. Битте! Прошу кохать и жаловать!