Мужские прогулки. Планета Вода - [94]

Дабы не оскорблять место вечного покоя сварой, Витька решил отступить, пусть с позором. Долго он потом думал над увиденным и не мог понять, что происходит с его земляками. Горько ему стало, и больше он не ходил по Сарополью, а согласился на предложение отца помочь совхозу с сенокосом.

На лугах уже убрали траву машинами. Но после хороших дождей на косогорах, обросших кустарником, куда сенокосилки не загонишь, вымахало богатое разнотравье. Из-под литовки валок ложился плотным и тяжелым — одно загляденье! Обсыхая на солнце, травы пахли сильно и густо.

Три дня старики и молодые парни, студенты вроде Витьки, обкашивали лога да косогоры. Ночевали в шалашах. Укладывались поздно, вставали с зарей. Дни стояли жаркие, сухие, будто специально на заказ — для сена. По утрам в низинах плавали густые сырые туманы, предвещавшие погоду. Ворошили сено с весельем, со смехом, с шутками — после литовки такая работа казалась забавой. Перевернешь пласт, а он чистый, пахучий до головокружения, упругий. Таким сеном, объяснял Витькин отец, кормят лишь молодняк да приболевших коров. Витька катил себе и катил валок под уклон, ставил копешку, а рядом другую. От хмельного запаха у него сильно и радостно билось сердце. И он дышал всей грудью, запасая впрок память о кислороде чистого поля, о сладком запахе сенокоса.

Отец позвал его метать стог. Парни подхватывали сено на вилы, кидали Терентьевым под ноги, а они утаптывали его, усердно уминали, подправляли граблями. Отец оставил Витьку забивать середину, а сам, маленький, все еще сильный, жилистый, проворный, сновал с угла на угол, показывая метальщикам, куда подавать. Он считался в Сарополье лучшим стогоправщиком. Стога Терентьича стояли ровнехонькие, аккуратные, крутобокие. Они не оползали, не опрокидывались от ветра, не промокали под дождями. У Витьки от усердия пот заливал глаза, и он лишь обтирался рукавом ковбойки да жадным ртом ловил ветерок. Отец то и дело с одобрением поглядывал на него, и это было Витьке приятно…

— Ай да работнички мы, сынок! — только раз воскликнул отец куда-то в сторону, словно невидимому собеседнику.

Витька вдруг заметил, как от этой похвалы зарделась загорелая светлоокая девчонка, привезшая на мотоцикле обед. Она рдела малиновым румянцем, уводила в сторону глаза, подавая Витьке ковш с квасом. А когда он выдул весь ковш и вернул ей, девчонка, принимая посудину, неожиданно осияла его взглядом удивительно светлых, родниково-чистых глаз и улыбнулась белозубой, застенчиво-озорной улыбкой.

— Все, батя? Отдыхаем? — спросил Витька отца, не отводя, однако, глаз от девчонки.

— Пора полудничать, сынок, — ласково и довольно ответил отец, сбрасывая со стога кепку, в которой работал.

Маленький, темнокожий, крючковатый, словно иссохшийся стручок, он пошел к бочке напиться воды. Витька, задохнувшись от жалости, смотрел ему вслед.

После обеда, лежа в провеваемой ветром сонной тишине шалаша с гудящим от усталости телом, он вдруг затосковал от одной только мысли, что скоро надо будет возвращаться в институт к опостылевшим книгам, в унылую «общагу», где он часами валялся в оцепенении, томясь от вида неуютной комнаты, тоскуя по мелькнувшей в коротком сладком сне тропке, ведущей к дому, к залитому солнцем крыльцу, на котором стоит в задумчивости отец, такой родной, так быстро и непоправимо стареющий… Никакой диплом, никакая городская работа не даст ему той радости, которую он испытал сегодня, сметав стог. Никогда ему не узнать там того ощущения полноты жизни молодого пьянящего счастья, которое испытал от похвалы отца и при виде девичьей довольной улыбки. «Нет, нет и нет», — сказал он себе, имея в виду, что он не горожанин по природе своей, нечего ему делать в городе, а следовательно, нечего и уезжать из дома. И засмеялся с радостным облегчением.

Предки Ильи Андреевича Пустынникова по натуре были странниками, людьми с причудами. Фамилия всему роду пошла от прапрадеда Якова Васильевича, который в зените жизни внезапно оставил молодую красавицу жену да троих неполновозрастных сыновей крестьянствовать по своему усмотрению, а сам удалился в монастырскую обитель, где наложил на себя во искупление людских грехов трехгодичный обет молчания.

Семейные предания гласили, будто прапрадед не был склонен к монашеской схиме, да и верой горячей не отличался, но однажды весной, вспахав полоску, выдернул соху из дымящейся, жирно унавоженной земли, распряг лошадь, вскочил на нее, неоседланную, и верхом поскакал в село — вроде чумного. Там баба его уже истопила баньку. Он выпарился, нарядился в новую сатинетовую рубаху и ушел из села в Вышенско-Успенский монастырь, что неподалеку от Тамбова.

Едва ли могло прийти ему тогда в голову, что по прошествии многих лет далекий его потомок, родившийся в Сибири, выучившийся в Ленинграде, стажировавшийся в Мичиганском университете, сам побывавший во многих славных уголках земли, а теперь преподающий в одном из прославленных университетов страны, будет размышлять над странным зигзагом судьбы пращура. Илья Андреевич так и держит перед глазами ту картину: яркий весенний день, звенящий жаворонками, парящая соками, черная, сытая земля, на краю села стоит крепкая босоногая крестьянка с подоткнутым подолом, прижимающая к громадному животу, где зреет еще одно дитя, головенки испуганных ребятишек, из-под руки глядит она на текучее марево дороги, уносящей неизвестно куда ее кормильца.