Мужские прогулки. Планета Вода - [87]

— В затишок прячу от ветра.

— Какой ты непоседный, — вздыхала Семеновна. — Не жизнь с тобой, а каторга. Сам не отдохнешь и мне не даешь.

— Тебя никто не заставляет.

— Да разве я могу сидеть сложа руки и глядеть, как ты надрываешься?

Давно Данила заслужил пенсию и мог уйти на покой, да только никак не удавалось. Молодые-то к образованию тянутся, не хотят черной работы, а вулканизатор — работа и грязная, и тяжелая, и вредная. Каждый раз, как только собирался Данила твердо уйти, завгар его уговаривал: то лестью брал (мол, не найти таких золотых рук, без тебя, Данила Яковлевич, пропадем!), то на совесть и долг давил (дескать, что, хочешь подвести автохозяйство, хочешь, чтобы сотня машин без камер осталась?)…

И все-таки больше работы нравилось Даниле то, что последует потом. Еще по дороге из вулканизаторской он представлял, как сейчас приедет, польет огород, накачает бочку воды, переделает другие домашние дела и сядет ужинать. В предвкушении бесхитростных своих забот, ужина, а потом тихого вечернего отдыха, когда сможет наконец предаться своим мыслям, додумать то, что не додумал вчера, поставить самому себе вопрос и, ответив на него, остаться самим собой довольным, повернуть иное понятие другим концом, чтобы казавшийся прежде пустяк означился бы не пустяком, а вещь важная и значительная показалась совершеннейшей бессмыслицей, вдруг связать разрозненные свои ощущения в единую картину и, наоборот, расчленить целое на ряд деталей, отчего хорошо известное становится неузнаваемым, — в общем, вить неторопливую мысленную нить, и в предвкушении этой умственной работы он становился счастливым. Когда он заканчивал день, изнемогая от жара и смрада вулканизационного аппарата, от мохнатой резины изношенных камер, от суматошных издерганных шоферов, от боли в руках, одно лишь воспоминание о ждущем его удовольствии — бродить по огороду, любоваться сияющим раструбом тыквенного цветка с глотком сладчайшей влаги, неторопливо размышлять над увиденным и услышанным — успокаивало и настраивало на умиротворенный лад. От сознания заслуженности своей простой честной радости, от уверенности, что так пребудет и завтра, и послезавтра, и послепослезавтра, и еще долго-долго, Данила становился совершенно счастлив, счастливее даже, чем бывал когда-то в молодости…

Старики сидели друг против друга за колченогим столом с расшатанными досками столешницы (свадебный подарок, выкидывать жалко!), сейчас покрытый чистенькой скатеркой, и хлебали из общей чашки окрошку. Данила черпал нешумно, держал ложку над ломтем хлеба и неспешно нес ко рту. Пару раз он зачерпывал голимый квас, а уж потом поддевал густоту с мясом. Эту привычку он держал не только дома, но и перед общим котлом, когда случалось обедать на рыбалке или в гостях, никогда не лез поперед сотрапезников, не стремился достать себе кусок пожирней — помнил о том, чтобы досталось и другим. Ел Данила с деловитой старательностью, вкусно, налегая по закоренелой крестьянской привычке больше на хлеб.

Ужинали молча. Старухе хотелось поговорить, однако она с опаской поглядывала на торжественное, замкнутое в строгости, прислушивающееся лицо старика и помалкивала. А он, полузакрыв глаза, слушал запахи пищи: крепкий — кислого кваса, пряный — ржаного хлеба. Впитывал в себя ароматы, размышлял о том, что теперь люди стали питаться по-другому, едят торопливо, небрежно, больше пищу полезную, чем вкусную, не замечая, что едят, уткнувшись в газету. Пища стала служить лишь средством насыщения — одна голимая польза без праздника для желудка. А он, Данила, ел основательно, не позволяя себе небрежности, ощущая осмысленность процесса еды. Был он при этом важен и вдохновенен, потому что не просто насыщался, а совершал особый значительный акт, в котором познавал мир таким, каков он есть, уважительно и сосредоточенно приобщался к нему и принимал его в себя.

После ужина Данила шел во двор. Тут он натыкался на петуха. Куры уже давно, уютно покудахтывая, уселись на насест, а этот бродяга все запоздало выискивал что-то в пыли. И так каждый вечер: пока не загонишь, сам не залезет в стайку. Данила поддел петуха ногой, и тот, истошно голося и теряя огненные перья хвоста, заметался в панике по двору.

Данила постоял, поглядел на куриный переполох, и мысль его вошла в привычную колею. Вот ведь дело какое, думал он, птица — и та существует по-разному. Одной даны одни законы, другой — другие. Почему лебеди живут парами? И даже, говорят, погибают, если их разлучить. А вот с курами совсем другое дело. Вон у нашего петуха целый гарем, а он и глядеть на них не хочет, вечером насильно надо запихивать его в куриную спальню, днем норовит удрать к соседским несушкам, но ни одна из своих пеструшек не ревнует его, даже когда видит, как он приударяет за чужими курами. Глупая птица, безмозглая.

Данила пошире приотворил дверцу стайки и заглянул внутрь, проверяя, как устроился петух. Тот открыл затянутый розовато-желтой кожистой пленкой глаз, янтарно сверкнувший в полутьме, глянул на хозяина и, свесив набок рубиновый, тяжело налитый кровью гребень, лениво и, как показалось Даниле, насмешливо вскрикнул, будто всхохотнул. А может, и не такая глупая, подумалось Даниле, вовсе мудрая птица — курица. Чего ей ревновать, суетиться, страдать? Она прекрасно может прожить и без петуха. Какой прок ей от такого, как наш, семьянина? Круглое лето, всю пору, пока подрастают цыплята, наседка обеспечена вольной едой. Всегда отыщет под ногами обед и созовет к нему свое потомство. Так что же, ревность сводится к еде, к тому, легко ли мать может без отца прокормить своих детенышей? Поди ж ты разберись…