Мужские прогулки. Планета Вода - [85]

Данила сорвал плоский гороховый стручок — лопатку еще, задумчиво пожевал белыми, стертыми, как у старого зверя, зубами. Лето катилось вовсю, вон уже и тыква зацвела. Он переложил поудобнее плети, заглянул в глубокий, ослепительно золотой колокол цветка. Под толстым, мохнатым, как жирная гусеница, пестиком скопилась влага, да так много, что в ней утонул большой коричневый муравей. Данила, оглянувшись (не видит ли старуха?), присел, ревматически щелкнув суставами, осторожно сорвал пустоцвет и громким глотком выпил содержимое. Выпитое из цветка ошеломило его, выжало из глаз, по-старчески слабых на мокрое, слезу. Это было так вкусно, так необыкновенно сладко, что слаще ничего не пробовал, разве только в детстве, когда пил прямо из-под коровы пенное молоко. И внезапно все, как в детстве, наполнилось для него острорадостным смыслом, новизной и удивительной отчетливостью. Никуда Данила и не смотрел, задумчиво посасывая себе травинку, не смотрел, а все в нем задрожало от тонкой печальной нежности, от братского сочувствия к тому, что видел, ко всему, что росло и существовало рядом: к голенастым подсолнухам, к кудрявой зелени моркови, к травам, широко и вольно уплывающим от забора к холмам, с вечерней стаей птиц над ними, к закату, радостному, обманчиво-обещающему. В такой закатный час жизнь может показаться только еще началом, только ожиданием жизни, долгой и счастливой череды грядущих лет. А жизнь прошла… Данила даже потянулся, испытав вдруг тяжелую приятную усталость от своих прожитых лет.

— Полезу в погреб за кваском, — твердо сообщила старуха, зная, что теперь можно, старик приготовился к ужину.

Данила направился к грядкам — надергать луку. Набрав тугой, скрипящий от упругости и собственной тяжести пучок, понес к столу и стал крошить перья в большую суповую чашку, а потом деревянной толкушкой растолок их в скользкое, шибающее горьким духом крошево. Данила не доверял старухе окрошку — не любила она это блюдо и потому делала хоть и старательно, но без души, без искусности.

— Деньги кончаются, — со вздохом объявила старуха.

— Деньги — гость, сегодня нету — завтра горсть, — ответил он, не давая ей отвлечь себя от спокойно-созерцательного настроения.

— До зарплаты б дожить.

Промолчав, Данила взял налитой, по-младенчески пузатенький огурчик и бережно приласкал большим пальцем его шершавый, в пупырышках, бок. Неделя, как ели огурцы, а он не мог привыкнуть к чуду, сотворенному землей из ничего: воды только, воздуха и белого маленького семени. И вот лежит на его потресканной ладони продолговатый светло-зеленый бочонок, и даже на взгляд чувствуется, как это хрумко, сочно, какой бродит в нем дух — молодой, свежий и такой пронзительно счастливый, что от него светлеет на душе. Каждое лето Данила ждал появления огурцов и каждое лето весело повторял:

— Вот и дотянули. Пошли огурцы — теперь проживем.

Добросовестно счистив аккуратными прозрачными лентами кожуру огурца, Данила съел ее. Не от жадности съел. А из бережливости и уважения к природе, воплощенной сейчас для него в огурце. Очищенный огурец Данила разрезал на меленькие ровные дольки и добавил в чашку к толченому луку. Туда же, плача, положил тертого хрена. Затем размял вареную картошку и принялся чистить яйцо. Чистил и снова удивлялся тому, как чудно и ловко в природе устроено: хочешь — ешь яйцо, не хочешь — клади в тепло, и в свой срок в уютной темноте желтка затеплится новая жизнь. Не мог Данила понять, как это из неживого появляется живое, как из простоты, вроде желтка и белка, зарождается цыпленок с настоящей горячей кровью, с трепыханием крылышек, с хитроватыми бусинками глаз. Научились ученые бомбы делать, а вот пусть попробуют сотворить живое существо, чтоб двигалось, ело, дремало, радовалось, ну пусть не цыпленка, пусть хоть какого червяка, хоть малюсенькую тлю! Ведь что там тля по сравнению со сложнейшей махиной ракеты, в пламени и громе отрывающейся от земли!

Старуха подложила ему большой кусок телятины, но Данила покрошил в чашку лишь половину — чего зря тратить продукт. Корила иногда старуха Данилу за жадный характер, по бабьему неразумению принимая расчетливость за прижимистость, а что плохого в расчетливости? Старухе что, она за ним — как за каменной горой. Это она может позволить себе выплеснуть вчерашний суп с кусками мяса, раскрошить курам оставшиеся от завтрака пирожки, выбросить зачерствелую буханку. Заметил Данила: время, что ли, наступило такое, никто ничего не жалеет, как будто все живут лишь сегодняшним днем, а завтра хоть потоп! Посмотреть только на мусорную машину, чего там не наберется! Хозяйки выкидывают совсем новые пиджаки, рубашки, туфли, полуисписанную бумагу. Небрежение к вещам, легкомыслие щедрости вызывало у Данилы раздражение. Бабы одна перед одной щеголяют одежей, платьев до десяти стали иметь, и все мало — это ж когда их только носить? А потом выходят те платья из моды и валяются по шкафам или выкидываются на помойку.

Да что там бабы! Взять хотя бы его автохозяйство. Считается оно передовым, план перевозок выполняет, экономию зарплаты имеет… А вот как-то привезли несколько машин плах, отличного горбыля — задумали покрывать крышу гаража, полы перестилать. Свалили в угол, а потом забыли. Крышу обновили шифером, а полы покрыли цементом. И лежат те доски под открытым небом, гниют без хозяина.