Мужские прогулки. Планета Вода - [84]

Путятин присмотрелся к нему внимательно из-под отечных надбровных дуг, пожевал старчески губами, подергал полными щеками и вздохнул с легким разочарованием:

— А по-твоему, лучше человека сразу отфутболить? Учу тебя, учу, будет ли толк? Ведь человеку душу утихомирить надо, перед свиданием с ребенком особенно… Родители сами пусть уж воюют, а ребенок-то при чем? Тут ведь дело сложное, нерешенное: если жена в отместку мужу не разрешает ему видеться с ребенком, как быть? — Он, тяжело оплыв на стуле, сидел, смотрел в окно, вздыхал, думал о чем-то, а потом продолжил вслух мысленный диалог с собеседником: — К нам ведь счастливые не обращаются. Мы имеем дело с горем. А работа с горем — самая тонкая на свете. А ты говоришь, слишком легкая у тебя служба.

Нельзя сказать, будто раньше Антону не доводилось встречать несчастливых людей. Доводилось. Но по молодости, по радостному эгоизму, свойственному молодым годам, не обращал он внимания на подобных людей и не испытывал к ним ни малейшего сочувствия. Он полагал, будто человек всегда сам виноват в собственных бедах. Никаких таких внешних причин, случайностей, роковых стечений обстоятельств, ошибочных или вовсе несправедливых порядков, несовершенных сторон жизни, на которые обычно ссылаются неудачники, просто не существует. А попав на работу в милицию, Охотников окунулся в такую неразбериху и мешанину добра и зла, драматичного и смешного, мелкого, даже мелочного, с высоким и значительным, совершенного и несовершенного, что впору было растеряться и опустить руки или, наоборот, ожесточившись, рубить сплеча. Да он так и делал — и то и другое вместе.

Иногда ему казалось, будто все вокруг преступники и негодяи, что эту гору человеческих несчастий никогда не одолеть. Антон давно бы плюнул на все и ушел на стройку — там тоже дают общежитие и прописку. Странное дело, но он не мог сделать этого из-за… Путятина. Кто ему Путятин? Даже не прямое начальство. И как человек он не в его вкусе. Однако его подначки, насмешки, внезапная горячая похвала, обидные колебания меж верой и сомнением в способностях Антона действовали возбуждающим образом на самолюбие парня, пробуждали жажду самоутверждения. Тщеславное мальчишеское желание заслужить одобрение Путятина распаляло Антона, но он не знал, как скорейшим путем обучиться той науке, которой безупречно владел сам Иван Михайлович и которую он требовал от подчиненных, видя лишь в ней залог успешной работы в милиции. Эта наука, как говаривал частенько Путятин, самая великая на свете, хоть и самая бесполезная для жизни. Имя той науке — знание людей.

Первым делом Данила, прислонив пропыленный велосипед к завалинке, направился к стоявшей в огороде бочке, той самой, в которой на зиму солили капусту, а летом держали, чтоб не рассохлась, воду для поливки и за которую неустанно пилила его старуха. Ведь гнул кадочные досочки он сам, считая зазорным для своего мужского достоинства обращаться с подобным пустяком на сторону, и получилась в результате такая неказистая, залепленная варом по швам двадцативедерная посудина — на обозрение языкатых соседок и на стыд его тщеславной в домовитости хозяйке.

Вода за день натеплилась до ласковой шелковистости, и приятно было совать горевшие сухостью руки в черную, пахнувшую прелью глубину. Данила шевелил в воде растопыренными пальцами, и боль медленно стекала к кончикам ногтей, затухала, притаивалась где-то внутри до завтра. Последние два года стал он мучиться руками — то ли авиационный бензин вредил, то ли клей, готовящийся на этом бензине и каучуке, разъедал кожу до того, что лопались и покрывались трещинами ладони, не терпевшие жара от вулканизационного аппарата. Данила специально держал в вулканизаторской мастерской банку с чистой дождевой водой — хотелось совать руки в прохладу. Да некогда было: сотня машин в парке, камеры — старые, дороги — хуже не бывает, где уж тут мокнуть да прохлаждаться — весь день в канители.

Блаженство охватывало Данилу, и он уже без прежней хмурой неприветливости поглядывал на старуху, встречавшую его на крылечке.

— Пришел? — спрашивала Семеновна с радостной озабоченностью.

— Пришел, — отвечал он с суровым достоинством.

В своей жизни они много переговорили всякого и теперь на склоне лет, устав от слов, пользовались лишь необходимыми. Немногословие придавало самой простой речи изначальный смысл новизны и значительности. Простое безыскусное «пришел» могло выражать множество оттенков чувств, например, радость от возвращения в дом близкого человека или угрозу, если этот человек проштрафился, задержавшись дотемна с дружками, а могло всплеснуть и тревогой, когда занемогший хозяин, перебарывая болезнь, все-таки плелся на работу, а возвращался раньше, чем повалит по домам густой поток заводских рабочих.

— Ужин собирать?

— Погодь маленько.

Он заботливо отводил в стайку велосипед. И там, в полутьме, уютно украшенной косо падающим из оконца лучом с золотой пляской пылинок, проверял, хорошо ли накачаны колеса, чтобы завтра утром все было наготове. Без велосипеда Данила как без рук. Купил его лет восемь назад — дорога в автохозяйство неожиданно стала казаться длинной. И до того разбаловался удобством, что и в магазин, и к соседям-доминошникам лишь на «велике». Молодые на их улице обзавелись машинами, а Данила ни за что на свете не сменял бы свой изрядно поношенный транспорт, относясь к нему с неизжитой крестьянской бережливостью и любовью, как раньше, бывало, в молодости относился к лошадям. Сняв с руля и отдав хозяйке сумку с пустой бутылкой из-под молока, оставшись в голубенькой линялой майке, сверкая голубовато-белыми плечами, казавшимися по-детски хрупкими рядом с загоревшими, дочерна прокаленными, разбитыми работой, твердыми, как кость, руками, вышел на огород. Старуха еще несколько раз выглядывала, чтобы позвать ужинать, но всякий раз тихо исчезала — видела: не пора, не нагулялся старик, не натешился.