Мужские прогулки. Планета Вода - [75]
— Появились искусственные моря там, где их не было. Естественные моря стали отступать, уступая сушу. («Тавтология, — подумал он огорченно. — Как же лучше сказать? «Отдавая сушу»? Не очень выразительно. «Освобождая сушу»?) Старые пустыни превращались в цветущие сады, а на месте некогда непроходимых лесов появились пустыни. На глазах всего лишь одного поколения меняют очертания реки. Плотины, намыв берегов, дренаж, осушение и болотообразование — многие реки и озера стали не просто реками, а озерно-речными объектами для производственной деятельности человека…
Читая лекцию, Илья Андреевич обычно прикрывал глаза. Так он лучше представлял то, о чем говорил, а если нельзя было иные теоретические положения представить зрительно, то вспоминал о лаборатории математического моделирования, которой руководил вот уже десять лет. Лаборатория занималась проблемами динамики воды, тепломассопереносом, а проще — движением воды вместе с ее солями, ее температурой, ее давлением. За эту привычку говорить с закрытыми глазами студенты прозвали Илью Андреевича Токующим Глухарем, а еще Эльбрусом: тут, наверное, имелась в виду внешность — громадная ширококостная фигура (он был на голову выше самых высоких преподавателей), крутые скулы, мощный бугристый лоб, кустистые, пасмурно нависшие над маленькими глазками брови и всегда сумрачный вид — из-за резко выраженных, узких и глубоких, носогубных складок. Может быть, прозвища и обидные, но Пустынников не обижался: все-таки эти лучше, чем, скажем, Параллелепипед — так звали профессора с кафедры математики; или прозвище философа — Черная Дыра.
Высокомерие Ильи Андреевича, чуть ли не откровенное игнорирование слушателей вначале шокировало студентов. Они привыкли к более распространенной манере лекторов: выискивать в аудитории кого-то одного и, вцепившись в избранника глазами, излагать материал именно для него. Кроме того, многие преподаватели постоянно делали замечания, не гнушались мелочными придирками, порой отправляли провинившихся за дверь, а читающих на лекции романы наказывали тем, что отбирали книги, угрожали свести счеты на семинарах. Подобного школярства Пустынников не признавал. Хочешь — приходи на лекции, хочешь — слушай, не хочешь — мечтай, глядя в окно. Никакими известными лекторскими приемами и эффектами он не пользовался — оставлял людей один на один с наукой. Наука у него говорила сама за себя.
Вначале студенты подобную манеру расценили как слабость и шумели на лекциях, переговаривались, а то и вообще не приходили. Но постепенно Пустынникова оценили.
— И едва ли может возникнуть сомнение в том, что перестройка биосферы с помощью научной мысли через организованный человеческий труд есть случайное явление. Современная наука признала пророчества русского гения Вернадского, предсказавшего появление новой стадии в жизни планеты — ноосферы, включившей в историю природы человеческую историю, осуществленные социальные, научные и культурные идеи…
Страстный, напряженный голос заполнял аудиторию. Студенты усердно конспектировали. Правда, девушки не столько слушали, сколько смотрели, им интересно было наблюдать игру выражений на лице профессора: вялость и даже сонливость сменялись волнением, что-то подбиралось, строжало, каменело в скулах, отчего профиль казался выразительно и тонко вылепленным, за неровным шишкастым лбом шли какие-то таинственные процессы, и пламенеющие глаза светились тогда мыслью, от которой простоватое крестьянское лицо преобразовывалось, лоб превращался в высокодумное чело. Но ни заинтересованного внимания студенток, ни почтительной настороженности студентов Илья Андреевич не замечал. Он говорил, сосредоточиваясь на самом себе.
Ничто не нарушало привычного хода лекции. И тем не менее назревало что-то. Илья Андреевич даже открыл глаза и в поисках источника тревоги зорко окинул взглядом аудиторию. Нет, не оттуда веяло тревогой. Горбунов с сытым и сонным лицом взирал куда-то в потолок и шевелил губами. Что он там считает? Зорина пребывала в дремотном блаженном оцепенении — как всегда. Сперейкин и Фокин на задней скамье без зазрения совести дулись в знаменитый «морской бой». Остальные слушали с похвальным вниманием.
Илья Андреевич прервал плавную речь и в настороженной тишине прошелся по аудитории. Вернувшись на место, продолжал лекцию, полузакрыв глаза и потряхивая, как лошадь гривой, длинными, прямо рассыпанными волосами. Но ощущение какого-то беспокойства, волнения, безотчетной тревоги нарастало и тоской сжимало сердце. Так, наверное, ощущают приближение грозы животные. Но откуда в это время гроза? Илья Андреевич невольно взглянул в окно. Ничего особенного там не происходило. Говорил Пустынников до этого взахлеб, прозорливость ученого, высказавшего идею ноосферы, его обычно потрясала, и он старался собственное потрясение передать слушателям. Сейчас же остановил свой страстный монолог, догадавшись: источником тревоги был он сам. Это внутри него нечто холодное, до дрожи, смятенно поднималось из глубин, росло и заполняло все его существо. С мыслью об инфаркте (сорокалетие — это такой критический рубеж, который далеко не всем мужчинам удается перейти благополучно, в былом здравии, многие получают первый, а то и последний звонок
Даже если весь мир похож на абсурд, хорошая книга не даст вам сойти с ума. Люди рассказывают истории с самого начала времен. Рассказывают о том, что видели и о чем слышали. Рассказывают о том, что было и что могло бы быть. Рассказывают, чтобы отвлечься, скоротать время или пережить непростые времена. Иногда такие истории превращаются в хроники, летописи, памятники отдельным периодам и эпохам. Так появились «Сказки тысячи и одной ночи», «Кентерберийские рассказы» и «Декамерон» Боккаччо. «Новый Декамерон» – это тоже своеобразный памятник эпохе, которая совершенно точно войдет в историю.
«Унижение, проникнув в нашу кровь, циркулирует там до самой смерти; мое причиняет мне страдания до сих пор». В своем новом романе Ян Муакс, обладатель Гонкуровской премии, премии Ренодо и других наград, обращается к беспрерывной тьме своего детства. Ныряя на глубину, погружаясь в самый ил, он по крупицам поднимает со дна на поверхность кошмарные истории, явно не желающие быть рассказанными. В двух частях романа, озаглавленных «Внутри» и «Снаружи», Ян Муакс рассматривает одни и те же годы детства и юности, от подготовительной группы детского сада до поступления в вуз, сквозь две противоположные призмы.
В сборнике представлены произведения выдающегося писателя Фридриха Горенштейна (1932–2002), посвященные Израилю и судьбе этого государства. Ранее не издававшиеся в России публицистические эссе и трактат-памфлет свидетельствуют о глубоком знании темы и блистательном даре Горенштейна-полемиста. Завершает книгу синопсис сценария «Еврейские истории, рассказанные в израильских ресторанах», в финале которого писатель с надеждой утверждает: «Был, есть и будет над крышей еврейского дома Божий посланец, Ангел-хранитель, тем более теперь не под чужой, а под своей, ближайшей, крышей будет играть музыка, слышен свободный смех…».
В повести рассматриваются проблемы современного общества, обусловленные потерей семейных ценностей. Постепенно материальная составляющая взяла верх над такими понятиями, как верность, любовь и забота. В течение полугода происходит череда событий, которая усиливает либо перестраивает жизненные позиции героев, позволяет наладить новую жизнь и сохранить семейные ценности.
События книги разворачиваются в отдаленном от «большой земли» таежном поселке в середине 1960-х годов. Судьбы постоянных его обитателей и приезжих – первооткрывателей тюменской нефти, работающих по соседству, «ответработников» – переплетаются между собой и с судьбой края, природой, связь с которой особенно глубоко выявляет и лучшие, и худшие человеческие качества. Занимательный сюжет, исполненные то драматизма, то юмора ситуации описания, дающие возможность живо ощутить красоту северной природы, боль за нее, раненную небрежным, подчас жестоким отношением человека, – все это читатель найдет на страницах романа. Неоценимую помощь в издании книги оказали автору его друзья: Тамара Петровна Воробьева, Фаина Васильевна Кисличная, Наталья Васильевна Козлова, Михаил Степанович Мельник, Владимир Юрьевич Халямин.
Когда даже в самом прозаичном месте находится место любви, дружбе, соперничеству, ненависти… Если твой привычный мир разрушают, ты просто не можешь не пытаться все исправить.