Мужские прогулки. Планета Вода - [59]

Его голос неожиданно сорвался в какой-то судорожный не то смех, не то всхлип. Он плакал?! Фиалков, как подброшенный, вскочил и сел в постели. Что он делает? Зачем это? Почему?

Гаврилов одной рукой сжимал горло, пытаясь унять себя, другой пробовал что-то нащупать позади себя на столе, но вдруг оставил свои попытки, с горячностью, как это делают дети, уткнулся лицом в ладони и дал волю неумелым шумным рыданиям. В разных ситуациях наблюдал Михаил Михайлович Гаврилова: в минуты торжествующего своевластия, в минуты удали и молодечества, в веселье, в ненависти, но никогда — в минуты слабости и горя. И такая щемящая беззащитность кричала в этих бесслезных рыданиях, такая униженная беспомощность ранее уверенного и сильного человека, что, сгорая от стыда, от неловкости, от жалости и сочувствия, перед лицом этого бесстрашно обнаженного страдания желая лишь одного — как можно скорее остановить эти невыносимые рыдания, утешить в обиде, он сделал то, что лишь одно и было возможно в ту минуту. Он сказал:

— Тише. Успокойся. Ничего у меня не было с твоей женой.

В ту минуту он не считал, что лжет. Это и не было ложью. Это была клятва. И только несколько часов спустя он поймет, что наделал. Проклятое малодушие! Ну почему он в решительную минуту отступает? Почему не может постоять за себя? Почему не осмеливается сказать правду? Потому что это неприятно? Страшно? Грозит душевными неудобствами?

Гаврилов не сразу успокоился. Судорожные всхлипывающие вздохи еще долго вырывались из его груди, но делались заметно тише, слабее, и, наконец, в последний раз глубоко вздохнув, он замер. Вытер ладонями лицо, взглянул на Фиалкова, как тому показалось, с ненавистью и, не говоря ни слова, поднялся с постели и направился к себе на тахту, где и затих до утра. Фиалков тоже улегся, отвернувшись к стене и ненавидя сейчас Гаврилова, которому он опять — в который раз! — уступил, поддался и который обокрал его, вырвав насильственную клятву. Сейчас Фиалкову стало казаться, что в слезах Гаврилова было больше хмеля, пьяного куража, оскорбленного самолюбия и бессильной ревности, чем искреннего страдания.

Утром Гаврилов поднялся посвежевший, трезвый и решительный. Он умылся, воспользовался бритвой Фиалкова и, отказавшись от чая, пожелав выздоровления, ушел.

— Поеду в Отрадное за Алешкой, — сообщил он на пороге. — Заберу — и домой. Оставшиеся дни погуляю дома.

Измученный бессонной ночью, Михаил Михайлович не смог подняться с постели. Да и грипп разыгрался сильнее. Когда за Гавриловым со стуком захлопнулась дверь, ему захотелось зарыдать. Все рушилось в его жизни. На работе тоже сшибают с ног. Надежда Петровна на днях опять вызывала его к себе, говорила долго, но обиняком, так что толком он ничего и не понял, кроме одного — она ему угрожала. Правда, несколько странным образом. Она хаяла кого-то анонимного, кто был взят из милости на такое прекрасное место, где работать считается высокой честью, и кто, не сделав еще ничего хорошего, стал порочить славный сработавшийся коллектив. Всегда найдется один псевдоноватор, кому не по душе сложившиеся в коллективе традиции, говорила она, кому собственное «я» дороже спокойствия коллектива. Этот тип просто аморален — успел поухлестывать (Фиалкова позабавило вырвавшееся в горячности простонародное выражение «поухлестывать») за всеми молоденькими женщинами без исключения…

«А ведь этот кто-то сильно похож на меня!» — подумалось тут Фиалкову.

— Так еще, представляете, — продолжала Надежда Петровна, — идейно не устойчив, вообразите, заграничное ему милее и лучше отечественного, опасный тип!

— Не говорил он такого! — запротестовал Михаил Михайлович. — Просто он предлагал, ссылаясь на зарубежный опыт, свободное посещение пациентов родственниками, так как считает, что положительные эмоции, вызванные встречей с близкими людьми, активно влияют на выздоровление.

— Вы-то откуда знаете? — лукавя, удивилась Надежда Петровна. — Разве вы знакомы с ним? — И посмотрела на него с хитрецой, что, мол, попался, голубчик?

— Да нет, — смутился Фиалков, — слышал.

Надежда Петровна взирала на него испытующе и говорила, что развелось, мол, много, слишком много мнений у людей, надо привести их к одному знаменателю. Вот состоится профсоюзное собрание, поговорим о наших больничных проблемах. Кстати, как движется диссертация? Слышала, работаете. Конечно, защита — дело сложное, лотерея, зависящая от множества разнообразных обстоятельств.

— Так вы намерены выступить на собрании? — под конец поинтересовалась Надежда Петровна и явно обрадовалась, когда он ответил уклончиво, даже отрицательно: мол, не оратор и вообще выступать не любит…

— Ну и правильно делаете, — заторопилась Надежда Петровна, не дав ему даже закончить мысли.

Михаил Михайлович с изумлением, как будто впервые увидел, разглядывал ее холеное лицо с тонкими высокими бровями, с массивными гладкими щеками, с твердым неженским подбородком, всю ее — крупную, самоуверенную, властную, неприятно лживую. И как это он раньше не замечал? Возможность защититься без особых трудностей застила глаза, что ли?

Пожалуй, болезнь свалила вовремя. Не пойти на собрание — и кончено, сквозила у Михаила Михайловича облегчительная мысль. Что тут поделаешь, заболел человек. Бывает. Грипп не спрашивает разрешения, сваливает — и все. И нормалек, как говорит Ганька. Но порассуждав, Фиалков пришел к выводу, что получается нехорошо. Получится, позвал других в атаку, крикнул «ура», а сам — в кусты. Борис Святославов недавно подходил, пожал с молчаливым сочувствием руку, демонстративно, на глазах Надежды Петровны, прошагал вместе с Фиалковым до поворота коридора и буркнул: