Мужские прогулки. Планета Вода - [58]

— Почему ты не идешь домой? — насморочно, не выговаривая всех букв, спросил Михаил Михайлович. — Что же это такое? Где ты шляешься?

Иван странно взглянул на него и ничего не ответил.

— Давай спать, — проговорил он после паузы. — Тебе найдется где лечь?

Пока Михаил Михайлович устраивал себе постель на раскладушке, Иван молчал, укрывшись одеялом до самого носа и прищурив глаза. Решив, что он уже задремал, Михаил Михайлович бесшумно разделся, выключил свет и улегся на раскладушку. Он долго не мог заснуть. И хотя лежал без движения, тихо, Гаврилов, очевидно, знал, что он не спит, — спустя какое-то время заговорил так, словно возобновил прерванную мысль.

— Я ни о чем тебя не спрашиваю, — сказал он, слегка глуховатым от волнения голосом. — Есть люди, которые любят докапываться до сути, хотят знать все, вплоть до мелочей, как будто это что-то значит. Если знание не облегчает жизнь, я предпочитаю — не знать.

Он замолчал так же внезапно, как и начал.

Фиалков тоже молчал. От растерянности. Оттого, что не знал, что ответить.

— Да и о чем, собственно, спрашивать? — вдруг опять заговорил Гаврилов. — Что может быть серьезного за шесть встреч?

— Почему шесть? — глупо спросил Фиалков.

— А сколько же еще могут за полтора месяца встретиться занятые, работающие люди?! Ну, допустим, восемь. Но, скажи, братец ты мой, может ли возникнуть что-либо серьезное за столь короткий срок? Только увлечение. А следовательно, глупость одна… физиология… безрассудство. Я не верю в то, что разумные люди могут полагать, будто такие серьезные вещи, как брак, семья, возникают на этой хлипкой основе…

Иван вздохнул. И еще раз вздохнул подчеркнуто выразительно.

Оказывается, вздохом тоже можно выразить чувство! Фиалков лежал, не шевелясь, оцепенев, без мыслей, уставившись в потолок, на котором двигались, скользили длинные перепутанные тени от перебираемых ветром рябиновых ветвей.

Иван заговорил опять. На этот раз он принялся рассказывать о своей семейной жизни, обвинял в возникшем разладе себя, клялся начать новую жизнь… ведь любит он ее, любит…

Фиалков кусал в темноте губы, еле сдерживаясь. Ему хотелось биться головой о стену или выть волком. Он затыкал уши ладонями, зарывал голову в подушку, стискивая до хруста зубы, стараясь болью отвлечь внимание от слов Ивана, величайшим усилием воли стремясь миновать их слухом, удерживая лишь впечатление неразборчивого бормотания. Но время от времени медленные, запинающиеся, словно еле нащупываемые, слова прорывались сквозь преграду и тогда болезненными шипами вонзались в сердце. «А вот наплюю завтра на все, — старался думать о постороннем Фиалков, — наплюю и укачу в лес, там сейчас хоро-ошо! Непросохшие лужи, влажная неприбранная земля, растрепанные облака, промытое небо…»

Но рядом с насильственно вызванными в воображении картинами природы оседал и глуховатый мучающийся голос, доносившийся с тахты.

— Что ж, в жизни всякое случается… Никогда, братец ты мой, не знаешь себя до конца… не предугадаешь собственных поступков… Я вот думал, не способен простить… А сейчас знаю, обязан, да нет, даже не должен — могу простить… Мало ли что бывает в жизни… В семье нет одного виновника, оба виновны… Увлечение — вещь приятная… но ради увлечения столько ломать?! Даже представить страшно… вся эта кутерьма, тяжбы, суд, развод!

Иван с силой отшвырнул одеяло и, белея в лунном свете длинным сухопарым телом, направился в сторону Фиалкова. Как был в одних трусах, уселся на краешек раскладушки, больно прижав ноги Михаила Михайловича. Помолчав, сильно блестя глазами, нервно обминая пальцами щеки, сказал:

— Знаешь, мы, мужчины, по-разному относимся к своим детям… Одни воспринимают появление ребенка с радостью, другие — к ним относился и я — находят заботы, связанные с детьми, весьма обременительными. Боже, сколько времени я потерял.

Иван постучал себя по лбу костяшками пальцев.

— Кем я был Алешке до этого отпуска? Дядей, который живет рядом и которого почему-то надо называть папой… Ведь то, что я приношу зарплату и бегаю в аптеку за лекарствами, для него не имеет никакой ценности… Лишь вот теперь, проведя с ним вдвоем, понимаешь, только вдвоем эти дни, я увидел вещи в ином свете… Понимаешь, он заявляет: «Сенька умеет нырять глыбче всех на свете! А Петька знает, как называется вон тая машина. Петька знает все на свете! А ты что умеешь?» Представляешь, какие-то Петьки и Сеньки значат для него больше, чем отец! Обидно! Обидно мне стало, понимаешь? Ну, стал я гулять с ним, разговаривать… Оказывается, братец ты мой, это страшно интересно — разговаривать с детьми! С каждым вместе проведенным днем, с прогулкой, вопросом, игрой мне открывались удивительные стороны незнакомого существа — моего собственного сына! Умен, наблюдателен, дьяволенок такой! Это, братец ты мой, обязывает! Между прочим, я стал внимательнее к своей внешности, к тому, как хожу, что говорю, что делаю… Мне пришлось рыться в книгах, чтобы ответить на некоторые вопросы… Мы разговаривали, мыли посуду, забивали гвозди в крольчатнике, красили забор, пололи огород — и этот человечек расположился мало-помалу ко мне. Познакомил меня со своими Петькой и Сенькой. Честное слово, это был суд! И вершили его трое мальчишек… Скажу тебе, я горжусь тем, что прошел это испытание… Вообще, успех у сына взволновал меня побольше, чем успехи на работе и благодарность руководства! Я чувствую себя так, точно нашел в жизни что-то новое и очень ценное… Это мой собственный сын… И это я должен теперь потерять?!