Мужские прогулки. Планета Вода - [45]

…И вот, оказывается, не промолчала, старая доносчица. Только что узнал о ярости заведующей, но не далее как вчера Надежда Петровна вызвала Фиалкова к себе в кабинет, где долго и любезно беседовала о его планах на будущее, выясняла вопрос о квартирных условиях, потом предложила вынести план его диссертации на обсуждение кафедрой мединститута, заведовал которой ее большой приятель профессор Веретенин. Интересно, знала Надежда Петровна тогда о его поступке или узнала лишь сегодня? Похоже, не знала. Не вовремя, ох, не вовремя затеял Фиалков этот разговор! Плакала его диссертация. А та атмосфера сплетни, которая потянется за ним: кто-то сказал, кто-то передал — и все за глаза, сплошное заушательство… неприятно!

Так думал Михаил Михайлович, направляясь в шестую палату, шагая твердой, самоуверенной походкой благополучного человека, останавливаясь поболтать с высыпавшими в длинный коридор детьми, кого-то отчитывая, кому-то вытирая слезы, кого-то утешая, обещая на ночь рассказать сказку. Внезапно он подумал с беспечной злостью, ну и черт с ней, диссертацией! Живут люди и без нее. Когда-то надо же было начать такой разговор. В больницу поступают лишь дети с легкими, сулящими благополучный исход заболеваниями, остальные под любыми благовидными предлогами отсылаются, расталкиваются по другим медицинским учреждениям, зачастую не имеющим ни специалистов нужной квалификации, ни условий. Близится профсоюзное собрание, хорошо бы выйти на трибуну и сказать во всеуслышание: «Что вы делаете? Опомнитесь!»

Дожди прекратились, но теплей не стало. Упругий холодный ветер заливал весь город гулом, завываньем, шипеньем, налетал злобными порывами и мял лужи так, что они съеживались в складки, как гармошечные меха. Жидкая городская трава на газонах металась и льнула к земле. Беспорядочно и шумно полоскались на ветру свежие, дочиста обмытые дождем тополя.

Зябко подняв воротник плаща, Михаил Михайлович вышел на привокзальную площадь. Он только что проводил Зою, уехавшую к свекрови навестить сына. Праздные два дня впереди смущали его, он уже отвык проводить свободное время один. С благодарной радостью вспомнились друзья. Кажется, вернулся из отпуска Филипп. Потянуло к приволью шумной товарищеской компании с ее бесхитростным весельем, грубоватыми шутками и розыгрышами, с ясностью отношений, которой так недоставало ему в изощренно-сложной, утомительно высокой атмосфере любви.

Предвкушая веселье встречи, Михаил Михайлович зашел в телефон-автомат и первому, по заведенному порядку, позвонил Ганьке. За ним сходили, и тот откликнулся в трубку бодрым тенорком. Но, заслышав голос Фиалкова, замолчал, словно споткнулся, на предложение встретиться стал в замешательстве кряхтеть, сопеть, мяться, кашлять, мучительно подыскивая путаные объяснения, в результате которых мало-помалу до Фиалкова стало доходить, что сам Ганька с удовольствием, с превеликим удовольствием, но его, как самого молодого в лаборатории, можно сказать, безответного, даже беззащитного, посылали на уборку помидоров и вот сейчас, сию минуту, можно сказать, он должен ехать в совхоз. А вот после совхоза… Тут опять потянулось невнятное бормотание, хмыканье, хеканье. С неприятным знобким холодком в груди, не желая более мучить парня, Михаил Михайлович повесил трубку. Подсознательно уверяя себя в том, что за поведением Ганьки ничего особенного не кроется, Михаил Михайлович, не выходя из кабины, набрал рабочий номер Филиппа. Заговорил с приятелем нарочито бесшабашным голосом удалого гуляки, но тут же понял свою ошибку. Филипп воспользовался его тоном и отвечал так же фальшиво-бодро, рассказывал про то, как провел отпуск, а в общем, темнил, крутил и «заливал» насчет отчета, за который его якобы засадил завлаб. Уже без игры, вежливо и внимательно выслушав Филиппа, Михаил Михайлович чопорно попрощался.

Он брел по улице, машинально, без любопытства посматривал на встречных девушек; остановился у одного из домов, пережидая, пока трое грузчиков уберут с дороги вытащенный ими из мебельного автофургона громоздкий ящик. Один из грузчиков слегка повернул голову, и Михаил Михайлович узнал Семена. В первую минуту он удивился, не понимая, зачем здесь его приятель. Но невольно отметив небрежно-точные, выверенные движения, какие только и даются длительным навыком, вспомнил, что за работенка у того.

Семен поднял глаза и заметил Фиалкова. По лицу его прошла сложнейшая игра выражений. Вначале приветливая улыбка, потом какое-то замешательство, даже испуг, потом смущение и, наконец, осталось одно подчеркнуто невозмутимое спокойствие. Михаил Михайлович в который раз привычно подивился выразительности этого лица, с точной учебной наглядностью выразившего чувства, обуревающие хозяина. Коренастый плечистый парень, напарник Семена, освобождал от упаковочной бумаги овальное зеркало огромных размеров, опрокинуто отразившее небо с торопливыми облаками.

— Погодь минутку! — крикнул Фиалкову Семен, влезая в зеленые брезентовые лямки.

Парень закрепил ему на спине зеркало, и тот ловко понес качающееся небо в подъезд. Михаил Михайлович постоял-постоял и, подобрав свободный топорик, принялся разбивать фанерную упаковку, высвобождая что-то роскошное, блистающее полировкой и бронзовой инкрустацией. Разохотившись, он так и проработал до конца разгрузки под молчаливое одобрение Семена и двух других грузчиков. Эти двое грузчиков, спустившись с шестого этажа, куда носили мебель, обморочно дышали, заливаясь потом, садились на лавочку отдыхать, ругая при этом на чем свет стоит и остановившийся лифт, и архитекторов, придумавших узкие лестницы, и привередливую хозяйку, выискивающую царапины на полировке. А Семен, лишь разрумянившись, разогретый движением и натугой, неутомимо курсировал вверх-вниз. Он легко забрасывал на плечи громоздкие неудобные ящики и нес красиво, с завидной ловкостью, точно это не тяжести, а игрушки, сохраняя при этом спортивную элегантность осанки. Чувствовалась в нем природная сила, и весь он, ладный, умелый, получающий радость от своего умения, казался словно бы пригнанным к своей работе.