Мужские прогулки. Планета Вода - [27]

Когда-то давно в школе учитель литературы вместо того, чтобы анализировать образ Татьяны, неожиданно стал рассказывать о любви. Фиалкова тогда потрясли слова, сказанные серьезным и доверительным тоном, но, как ему показалось, натуралистичные в сравнении с той высокой, разреженно-чистой атмосферой подлинной любви, которая ему представлялась. Учитель тогда сказал: «Вы, наверное, уже влюбляетесь. Что ж, пора в вашем возрасте. Я лишь хочу, чтобы вы имели правильное представление о том, что такое любовь в вашем возрасте… Отогревать в подъезде перепачканные чернилами пальцы собственным дыханием и не ощущать брезгливости при виде гриппозного носа — это и есть любовь».

— Махнем в какой-нибудь пригородный ресторанчик? — Михаил Михайлович удивился своему голосу. Возможно, кто-то другой легким, беззаботным тоном произнес за него слова, сам он не смог бы и звука выдавить — такая сухая болезненная судорога свела ему горло…

В ресторанчике было пусто и прохладно. Скучающие официанты с интересом уставились на спутницу Фиалкова.

Подали окрошку с первыми огурцами, потом блинчики и мороженое. Неприкрытое восхищение официантов, суетившихся возле Зои и смотревших на него, как на пустое место, раздражало Михаила Михайловича и одновременно вызывало гордость; где-то, на самых задворках сознания, трепетала этакая молодеческая радость: вот так я, ну и молодец, вот так женщина со мной! Это она такая — и со мной!

— Вы меня не слушаете? Или вы не согласны? — донесся до него голос Зои.

Кажется, я начинаю терять чувство реальности, подумал он. Но что-то ведь он говорил, и она отвечала, что-то он ведь делал, совершал какие-то последовательные и, очевидно, правильные действия, потому что она благодарила и в свою очередь что-то делала. Но это было неважно. Важно другое — над всем миром царило ее лицо, покрасневшее от солнца, с излишне островатым носиком, с суховатой, тонкой, испятнанной веснушками, кожей, с полудетским малоразвитым подбородком, некрасивое — и такое прекрасное. И это лицо сияло улыбкой, предназначенной ему.

Выходя из прохладной полутьмы избы-ресторана в слепящий день, на дорогу, опаленную не по-майски зрелым зноем, и пропуская женщину впереди себя, Михаил Михайлович замешкался на пороге. На миг ему показалось, будто она шагнула в свет и исчезла. А он остался за чертой порога, точно приговоренный к другому миру, один во мраке, надолго, может, навсегда. Ему стало не по себе, и он метнулся за ней и дотронулся до плеча, желая удостовериться в ее материальности, в том, что она не исчезла, что не прошла та душевная объединенность, к которой так неожиданно привел их этот бесконечно длинный, этот прекрасный день.

— Что с вами? — во второй раз спросила она, глядя на него с изменившимся выражением лица, смысл которого он не понял.

— Нога… не болит, — сказал он.

— Конечно, полынь — лучшее средство от боли. Как врач могли бы и знать.

— Ерунда… Я говорю совсем не так, не то! — панически воскликнул он.

— Что так? Почему? — выражение озабоченности мгновенно сменилось у нее выражением беспечности и лукавства. — Почему вы говорите не то?

И эти ее легкомысленные интонации сбили его с тона.

— Потому что потому.

— Это не ответ.

— Потому что вы знаете, почему, — грубо ответил он.

— Понятия не имею, о чем вы, — с улыбкой возразила она, поигрывая прядью волос, упавшей на лицо.

— Вы кокетничаете со мной. Влюбляете в себя!

— Ну и что? — Она безмятежно улыбалась ему сквозь рассыпанные волосы.

— А обо мне вы подумали?.. — тихо спросил он.

Она быстро и испуганно глянула на него. Потом повернулась и пошла в сторону станции. Он поплелся за ней.

Дождались электрички, уселись в вагон, переполненный студентками, возвращавшимися с прополки, и поехали, не произнося ни слова, опасаясь взглянуть друг на друга. Они ехали в город, каждый к своим делам, каждый к своему дому, с каждым километром отъединяемые, отдаляемые друг от друга…

Для Михаила Михайловича этот длинный день никак не мог окончиться. Возвратясь домой, он бесцельно расхаживал по комнате, снова и снова вспоминал, как Зоя оперлась на его руку, как она повернула голову и взглянула на него тревожно и странно, как она бежала по лугу, наклонялась над кустом шиповника, срывала травинку и задумчиво подносила к губам. Ему виделась ее безмятежная улыбка, слышался голос, рассказывающий о детских проказах и забавах. Его то обдавало жаром, когда он вспоминал ее лукавую попытку заставить его признаться (значит, он ей не безразличен?!), то тут же он осаживал себя: разве может такая женщина в него влюбиться! Но тогда зачем она это делает? Всего лишь из желания увеличить число своих поклонников и тем самым удовлетворить женское тщеславие? Но о нем она подумала? А о муже?

Боже мой, а ведь он, Фиалков, совсем забыл о существовании Гаврилова! Конечно, девчонки Гаврилова всегда привлекали Фиалкова, но тут не девчонка, тут — жена! То, что свято и неприкосновенно всегда, везде, для всех, во все времена! Забыть, тотчас забыть, как будто ничего и не было. Зачеркнуть, пресечь, пока перелом, наметившийся в сердце, не свершился, не утвердился окончательно! Позвонить немедля этому олуху, верзиле этому идиотскому, недоумку и объяснить, что может произойти за один лишь день, за один короткий день, за один огромный, нескончаемый день.