Мужские прогулки. Планета Вода - [26]

— Знаете что, давайте я вам небо покажу? — внезапно предложила Зоя, вскакивая с пенька, на котором сидела.

Михаил Михайлович несколько удивился той детской наивности, с которой ему собирались показывать не что-нибудь, а небо, но тем не менее покорно уселся на освободившийся пенек и поднял голову. Он сотни раз подымал глаза к вышине, именуемой небом, но, оказывается, неба-то и не видел, оно существовало для него лишь как условный фон, по которому приблизительно можно было определить погоду. Впервые Михаил Михайлович обнаружил, что всегда казавшаяся ему одинаковой синева весьма относительна. В центре пространства глубина синяя, пламенная, даже как будто воспаленная, и чем ближе к центру, тем заметнее синева набирает силу, становится гуще, яростней. Но чем дальше от зенита, чем ближе к горизонту, тем спокойнее ложатся краски, синева вытаивает в голубизну, переходящую в нежный сероватый оттенок, едва уловимый, едва угадываемый, а еще ниже — край неба блеклый, мглистый, белесый воздух там слоится сиреневато-розовым теплом. С удивлением открыл Михаил Михайлович, что наблюдать — это увлекательнейшее занятие! Как завораживающе Интересно выстраиваются ближе к полудню облака! Со школы он помнил, что они называются кучевыми, перистыми и еще какими-то, но никогда не наблюдал их в непрерывном, безостановочном движении. Они текли неспешным жидко-прозрачным дымом, рассасывались, растекались, разносились ветерком, появлялись вновь легким туманом, заволакивали небо густеющей пеленой, выстраивались в сверкающие, слепящие фантастические сооружения и прямо на глазах рушились с безмолвием, немые взрывы разносили в клочья целые гребни, но сдвигались новые ярусы, вспучивались новые вершины, величаво разворачивались по всему небу живописные невесомые картины…

Это можно было наблюдать бесконечно. Но тут Михаила Михайловича окликнула Зоя. Она стояла на краю луга и махала ему косынкой. Он поспешил к ней. Пытаясь перескочить с кочки на кочку, неловко повернулся, и резкая боль пронзила лодыжку.

— Что с вами? — испуганно спросила Зоя, услышав его вскрик.

Он показал на ногу. Она наклонилась, быстро закатала штанину вверх и ощупала ногу от щиколотки до колена.

Фиалков вздрогнул. Колючие пупырышки, точно от купания в ледяной воде, покрыли его кожу.

— Стойте же спокойно! — приказала Зоя, не поднимая головы. Волосы волной соскользнули со спины и коснулись земли.

— Сухожилие, вероятно, э… растянул, — сказал он, лишь бы что-нибудь сказать и отвлечь ее внимание от того, что творилось с ним.

— Похоже, — согласилась она. — Посидите-ка, я сейчас.

Он опустился на траву и вытянул ногу. Полежал с закрытыми глазами, слушая шум в ушах. Пошевелился и застонал.

— Больно, — соврал он. Ему нравилось, как она за ним ухаживает.

Зоя размяла в ладонях серебристый кустик полыни, понюхала сама с мечтательной улыбкой, дала ему вдохнуть крепчайший горький дух и, обложив лодыжку растертой зеленой кашицей и туго повязав косынкой, бросилась в траву навзничь. Он вытянулся рядом. Ветер с еле слышным шелестом перебирал травы. Пахло разогретой землей, цветущим горошком, недалеким млеющим под горячим солнцем сосновым лесом.

— Почему, живя в трех шагах от леса, мы так редко выбираемся сюда? — спросил Михаил Михайлович разморенным голосом.

Она не ответила. Он повернулся к ней. Зоя лежала на спине с закрытыми глазами, покусывала травинку.

— Хотя, впрочем, это к вам не относится. Вы здесь своя. С вами, как с Пятницей, не пропадешь.

Она лениво приоткрыла глаза — зеленые, как трава, до того зеленые, что опять, уже привычно, он удивился.

— Ну вы-то далеко не Робинзон.

Он хотел было обидеться, но передумал. Перевернулся на живот и вдруг снизу увидел, как хорош, как ликующе ярок день. Все вокруг как-то странно преобразилось, приблизилось, предстало в неожиданно новом крупном плане. Перед лицом покачивался лес перепутанных травинок, полный шуршания, шорохов, копошения. Впервые предстало взору такое многообразие: и листья травы — узкие, широколопастные, плотные, кружевно-резные, лохматые, лаково-гладкие; и жучки, твердо-сухие, как кусочки древесного угля; какие-то мошки, эфемерно-прозрачные, будто сотканные из воздуха; червячки, и гусеницы, и неведомые вовсе, малюсенькие, кровавого цвета, ползущие шарички; и длинные верткие муравьи — весь этот передвигающийся во всех направлениях мир, все это вошло в распахнутое удивленное сердце и осталось там прекрасной картиной, озвученной шелестом травы и гудением ветра. И венцом той картины стало видение женщины с длинными волосами цвета платины, развевающимися по ветру, женщины, бегущей по лугу, сплошь покрытому отцветающими одуванчиками. Этот счастливый миг его жизни останется и пребудет с ним навсегда. И что ни случится с ним: болезнь ли, старость, — в минуту невзгод его осенит видение женщины, бегущей по одуванчиковому полю в стелющейся вослед туче белого пуха, и осветит помрачнелую душу мимолетным счастьем воспоминания…

— Что-то сильно потянуло на еду, — призналась Зоя.

Он умиленно смотрел, как женщина отряхивает налипшие на колени соринки, как расчесывает волнистую гриву волос с запутавшимися сухими веточками, как, щелкнув крышкой пудреницы, заглядывает в зеркальце, вытирает уголки глаз, пальцем поправляет изгиб бровей, влажным языком облизывает высохшие на ветру губы. Она встала, протянула ему ладонь, узкую, изрезанную вдоль и поперек четкими линиями, он осторожно прикоснулся к теплым пальцам и легко вскочил с земли.