Мужские прогулки. Планета Вода - [24]

Михаил Михайлович последовал было ее примеру, но бежать так легко и свободно не сумел, ступни что-то царапало и кололо. Зоя остановилась, поджидая его.

— Обуйтесь, — сказала она. — У меня-то с детства привычка ходить и бегать босиком. Знаете, я на вас так сердита была, ужас! Но сейчас ничего, отошла…

С опасливостью горожанина поглядывал Михаил Михайлович, как Зоя, углубившись в заросли шиповника, срывала меленькие цветочки и посасывала их. То и дело она отыскивала какие-то черешки, стебельки, листочки и отправляла в рот. Вот щавель, объясняла она, можно есть сырым, а вот дикий лук, с ним вкусны пироги, вот калачики, скоро поспеют, мы ими объедались в детстве, из крапивы можно приготовить салат и щи, а рыба, завернутая в ее листья, долго хранится свежей.

Веселым, почти легкомысленным тоном Зоя внезапно начала рассказывать о своем детстве. Росла она в многодетной семье. Платья донашивала после сестры.

— Я и теперь, — говорила она, покусывая травинку, — не могу выбросить вышедшую из моды одежду, совесть не позволяет, донашиваю дома или перешиваю… Отец работал инструментальщиком, по праздникам выпивал, а мать — домохозяйка, с утра до вечера готовила на ораву. Первые после получки дни жили прекрасно — полный стол мяса, белого хлеба, конфет, а потом стол беднел, и совсем туго становилось перед получкой. Тогда мать ходила к мясокомбинату, там за копейки продавали кости, нава-а-а-ристый получался бульон. На второе — перловка, пшено, и так неделю. Ох, как мечтала я съесть за раз банку болгарского компота, тогда только-только в продаже появился, но мать одну банку делила на четверых детей… Теперь вижу компот, дай, думаю, куплю банки три и съем за все свое детство. И что вы думаете? Не могу, привычка: обязательно разделю на несколько дней. Я и сейчас не умею с легкостью тратить деньги. Не думайте, не скопидомка. Просто свободные деньги отсылаю то одному, то другому брату. Они, в сущности, не нуждаются, оба в аспирантуре, можно и не посылать, но осталась привычка заботиться о младших…

— Хорошая привычка…

— Правда? — обрадовалась она. — А мне Иван говорит, балую их, порчу… Я и сама знаю, что балую, но ничего не могу поделать, у меня кусок поперек горла встает, когда подумаю о тех, кто голодует… или не может по-людски одеться…

Он тихо засмеялся, так его обрадовали эти знакомые простонародные выражения «голодует» и «по-людски», свойственные и его матери, в девичестве крестьянке.

Слушая Зоины рассказы о детстве и сравнивая ее детские годы со своими, Михаил Михайлович понял, насколько бы счастливее он был, окажись на ее месте, питаясь бульоном из костей и перловой кашей, мечтая о банке болгарского компота, гоняя мяч с босоногой детворой по пыльным улицам, пропадая целыми днями с удочкой на речке и набивая живот собственноручно приготовленной ухой из трех-четырех пойманных верховодок. Как он завидовал ее просветленной растроганной улыбке, с которой она вспоминала годы юности! Свое детство Михаил Михайлович не любил. Всю жизнь, сколько он помнит, их семья жила в нервном напряжении. Отец, человек работящий, трудился на двух ставках, а вечером принимал больных дома. Михаил Михайлович за всю жизнь так и не рассмотрел отцовских глаз, спрятанных за козырьком отоларингологического зеркала. Порой мать сердилась на маленького Мишеньку и грозила отправить к отцу для экзекуции. И хотя отец никогда не только не наказывал сына, но даже не повышал на него голоса, Миша боялся его. Отец всего лишь и делал, что велел ему дожидаться в прихожей в очереди вместе со всеми, а потом, надвинув зеркало на глаза и глядя в широко разинутый сынишкин рот, с холодной усталой брезгливостью произносил: «Фу! Какое ужасное горло! Следующий!»

Он ни во что не вмешивался дома. А мать тщилась создать в семье благополучие с заграничным оттенком. Будь оно проклято, думал порой Михаил Михайлович, остановясь мысленно среди шумного и веселого бега своей жизни, будь оно проклято, благосостояние, доставшееся людям, не созревшим для него. У его собственной матери была крестьянская родословная, и сама она выросла в деревенской семье, привыкшей копить и умножать достаток. Эту привычку она привезла в город, где так много соблазнов. С одинаковым вдохновенным упорством добывала мать вначале благоустроенную квартиру, потом югославскую мебель, потом арабские ковры, чешский хрусталь, немецкие обои, саксонский фарфор, итальянские магнитофонные записи, йеменский кофе. С утра до вечера она с фанатичным блеском в глазах хлопотала, бегала по знакомым и магазинам, что-то покупала, продавала, обменивала, выстаивала в очереди. По натуре женщина энергичная, тщеславная, неукротимая в желаниях, она жаждала одного — жить богаче, комфортабельней, красивей других, быть предметом зависти знакомых и соседей, иметь то, чего не имели другие.

Жизнь, превращенная матерью в гонки, приносила мало радости. Миша помнит, сколько проблем доставляло обычное хождение в гости, дарившее другим детям столько радости. Он помнит семейные сборы, праздничный процесс отцовского бритья, внушавший наблюдавшему за ним мальчику торжественно-приподнятое настроение, непременные прогулки пешком до автобуса, когда мать с отцом дружно и любовно шли под руку, что вызывало в Мише приступ сыновней гордости: мол, смотрите, какие у меня родители! И чем острее в нем била радость, тем горше она отравлялась потом, если в гостях мать замечала нечто такое, что отсутствовало в ее доме. Она замыкалась в оскорбленном молчании, а на обратном пути на отца обрушивался фонтан упреков, молниеносными мазками мать набрасывала художественно неотразимую картину своей загубленной молодости, ума, красоты.