Мужские прогулки. Планета Вода - [190]

— Вы уже официально развелись? — Низовец лихо затягивалась сигаретой.

Антон встал, отворил окно в зимний холод. Он не выносил сигаретного дыма. В нем росла ярость противодействия этой женщине. Хотелось спорить, скандалить с ней.

— Нет, — злясь, все же отвечал он. — И вообще…

Низовец лихо хлобыстнула одну за другой две рюмки. Против обыкновения, она раскраснелась, и в ней проклюнулась, пусть хилая, недоразвитая, но все-таки женственность. Антон лишь сейчас обратил внимание на то, как она одета. Вместо всепогодных свитера и темной суконной юбки из пальтовой ткани, на ней обтягивающее платье цвета переспелой вишни, подчеркивающее непривычные к показу формы. И прическа изменена — чисто промытые волосы распущены по плечам. «Для меня, что ли? — испуганно подумал Антон. — Что с ней?» И усмехнулся зло и растроганно.

— Извини, но мне надо позвонить. Где у тебя телефон? — спросила она озабоченно.

Антон подвел ее к окну и указал на будку автомата. Вернувшись с улицы, она трагическим голосом попросила:

— Почитай мне стихи.

— Стихи? — удивился Антон. — Но зачем?

— Настоящие мужчины всегда читают женщинам стихи. Прости, где у тебя туалет?

Антон кивком головы показал и рассмеялся.

— Ты что? — обиделась Низовец. — Естественность должна вызывать уважение, а не смех.

— Ты так трагично произнесла, — еле сдерживаясь, объяснил Антон, — точно собралась на костер.

— А я и бросаюсь каждый день в огонь. То в один, то в другой. Что ты можешь понимать в моей жизни, щенок? — с внезапной агрессивностью воскликнула Кира.

Вся она была сегодня какая-то неестественная: то непривычно тихая, почти женственная, то дерганная, точно состояла из одних шарниров. Он вдруг понял, что она пьяна, что, скорее всего, и к нему пришла под хмельком.

Неверными шагами Низовец поплелась в туалет, а он принялся заваривать чай, проклиная все на свете: и свою изолированную квартиру, куда может припереться кто угодно, и тех современных, потерявших в стремительном беге истории свое природное лицо людей, тех, кто полумужик-полубаба, полуинтеллигент-полуобыватель, полудевственница-полушлюха. И прежде всего он ненавидел собственную жену — за то, что по ее милости, по ее капризному повороту поведения он вынужден теперь попадать в такие нелепые обстоятельства.

Потом Низовец пила чай, прихлебывая по-мужски основательными громкими глотками, а Антон читал стихи. «Боль проходит понемногу. Не на век она дана. Есть конец мятежным стонам. Злую муку и тревогу побеждает тишина».

— Пушкин? Тютчев? Кто-то современный? Ага, Блок… — прервала Антона Кира. Порывшись в сумке, она достала карандаш для бровей и что-то нацарапала на клочке бумаги.

— Выйди, пожалуйста, позвони мне домой, — устало попросила она.

— Что сказать? — спросил Антон, нехотя вставая. Он вдруг вспомнил, что ни разу не удосужился спросить, какая у нее семья.

— Ничего. Как услышишь пятый гудок, положи трубку.

— И всё? — удивился Антон. — Это что, код такой?

— Чарка там. Тоскует без меня, беспокоится. Позвонишь — успокоится, ждет дальше.

— Чарка? — не понял Антон.

— Собака.

Антон вышел на улицу и добросовестно выполнил просьбу Низовец. Когда он возвращался назад, ему хотелось плакать не то от жалости к себе, не то к сидящей в его квартире женщине с такой выпуклой бедой одиночества.

Вернувшись, он застал странную, изумившую его картину. Низовец стояла посреди комнаты нагая. То есть не совсем. На ней оставалась красная прозрачная сорочка и коричневые колготки. Ошеломленный Антон остановился у порога.

— Э… — сказал он. — Э… ты… э…

Он внезапно забыл, как зовут Низовец.

— Иди сюда, — хриплым голосом позвала она, не сделав сама ни малейшего движения, ни одного жеста, вообще не шевельнувшись, точно была изваяна из красно-коричневого гранита, заговорившего впервые своим каменным, не интонированным, неумелым голосом.

Он тоже стоял не шевелясь. Обострившимся беспощадным глазом фотографа он увидел ее как бы в крупном зерне — по всей коже какие-то пупырышки и поры.

— Э… зачем… что ты… что это… я…

— Ты мужчина. Я женщина. Все естественно, — уже не так уверенно произнесла она, глядя на него расширившимися, с провальной темнотой глазами.

Он видел, что ей холодно. Светлые волосы на ее руках поднялись дыбом, кожа на плечах стала совсем ячеистой, точно шкура апельсина. Вымоченная в воде, посветлевшая кожа апельсина. Он подошел к ней, чтобы обнять, успокоить ее. Одной рукой взял ее за плечи, другой шарил позади нее, искал на спинке стула платье.

— Не надо… ну, пожалуйста, не надо так… не надо, чтобы ты могла стыдиться…

Все-таки ему удалось нашарить платье и накинуть ей на плечи. Но скользкая ткань, шелестя, змеей сползла с плеч и обвила ее ноги.

— У меня нет времени на стыд, — произнесла она и, подняв голову, глянула ему в глаза взглядом побитой собаки. — У меня нет сил на стыд.

Она отстранила его руки и толкнула ладонью в грудь. И толкала до тех пор, пока он не стал пятиться к двери. Но он делал это медленно, не понимая, что она хочет от него.

— Да уйди ты! — пискнула она неожиданно детским осиплым, будто от долгого плача, голоском.

А сама стояла такая несчастная, вызывающе жалкая и некрасивая, что он с дрогнувшим сердцем, еще сам не зная зачем, шагнул к ней навстречу.