Мужские прогулки. Планета Вода - [122]

— Никуда.

— Ага, — сразу понял его мальчишка. — С ночевкой плохо?

— Ага, — согласился Козя.

— Ладно, — подумав, сказал мальчишка, — лезь со мной. Только в нашем кодле без воровства. Усек?

— Усек.

Так Козя очутился в «кодле», где заправлял лихой и умелый законопослушник Мармалат.

— Вот я и говорю, хошь жить хорошо, держи в форме внешность. Внешность, пацаны, важнее импорта, — разглагольствовал Мармалат перед благодарно блестевшей глазами и мокрыми носами аудиторией. — С внешностью человеку житуха! Уж поверьте мне, малявки, хорошо быть красивым и хорошо одетым. С такими и в магазине обходятся по-людски, и девчонки на таких обращают внимание, да и в друзья любят таких брать…

Козя благоговейно внимал оратору. Ему хотелось закричать изо всей силы: слушайте его, пацаны, слушайте, он дело говорит!

В мире взрослых внешность высоко почиталась — это Козя заметил давно. Ценились люди высокие, мускулистые, стройные. Тощие и костлявые имели меньший успех, а толстые и вовсе считались малопривлекательными. Кто знает, сколько тревог и тайных страхов вызывала у Кози собственная внешность — эти бесцветные волосы, напоминавшие перья, яично-желтый клок чуба, коричневый от веснушек нос… Не дай бог пойти в маминого брата дядю Сеню. Хороший тот человек, веселый, добрый, умный, но коротышка и носит туфли на высоченных каблуках, и все над ним смеются, а девушки не хотят выходить за него замуж, вот он и холостячит до тридцати лет. Мать любит брата, но, когда у них собираются важные гости, не зовет дядю Сеню — стесняется его. Не раз при Козе раздосадованно восклицала: «Хоть бы каблуки эти идиотские не носил!»

Внимая Мармалату, будто подслушавшему его, Козины, мысли, он дает себе слово: если не дотянет до метра восьмидесяти, то станет знаменитым. Пусть тогда попробуют насмехаться над ним! Правда, бабушка любила повторять: мал золотник, да дорог! Бывает длинен, да пустоголов…

Козе показалось на минутку, будто в вагоне запахло сытым запахом раскаленных оладьев из кислого теста с тертыми яблоками. Ах, бабушка, бабушка, улыбчивая, с громким оглушительным голосом, с маршами, распеваемыми во все горло, так что приходили ругаться соседи! Ах, какое было беззаботное время! С бабушкой Козя ничего не боялся, не ведал никаких страхов: ни темноты, ни болезней, ни наказаний, ни своей некрасивости…

Проходят ли бесследно детские страхи? Становятся ли с годами смешными все те тревоги, опасения, все призраки, мучавшие человека в детстве?

Козя не любил детства. Он жаждал поскорее вырваться из плена детских лет. Но и взрослым быть не желал. Чаще всего он и сам не знал, кто он такой. То он казался себе малышом, то подростком, то стариком. Его тело непрестанно терзали самые разновозрастные люди, самовольно, без спросу вселившиеся в его оболочку и не уступавшие один другому в споре за право остаться здесь навсегда. Муки униженного самолюбия, страсти созревающей физиологии, терзания сердца, тоскующего по родительской любви, жажда жизненного опыта, перемежающаяся со страхом перед надвигающейся взрослостью, безъязыкое, безглазое обращение в собственную душу с вопросом: кто я есть? — такой груз нес в самом себе Козя.

Кто говорит, что детство — самая безоблачная пора жизни? Кто знает, кто знает, так ли это…

Память Кози многое выбросила, многое стерла, а вот пустяковую деталь хранила саднящей язвочкой… А было-то всего: на празднике дети ждали своего подарка. Пели, танцевали, а потом Дед Мороз выстроил детей вокруг себя, чтоб удобней раздавать подарки. Очередь оказалась предлиннющей, подвигалась слишком медленно. Мать, непривычно красивая, нарядная, куда-то спешившая, нетерпеливо подтолкнула сына: беги вперед, возьми подарок, некогда мне тут торчать! Козе вообще стыдно было стоять за подарком: что за подарок, если за ним надо выстоять в очереди? Да и точно такие же бумажные пакетики с ручками — чтоб удобнее нести — стояли в магазине, наполненные карамелью, от которой болели Козины худые, непломбированные зубы. Мальчик робел высказать матери такие мысли и, не смея ослушаться, побежал к Деду Морозу.

Увлеченные его примером, рванулись из очереди и остальные дети. Порядок сломался. Началась свалка с битьем локтями. Еле-еле извлекла мать из кучи-мала встрепанного, пощипанного, изрядно помятого, слабосильного своего сына — без подарка, разумеется. «Рохля!» — молвила с презрением. Козя незаметно, внутри самого себя, заплакал от безысходной обиды. Если бы она знала, какое это унижение — пробиваться сквозь груду горячих азартных тел, толкать и самому получать тычки. Ничего нет унизительней — испытать на себе грубый напор толпы, рвущейся к цели, а самому оказаться рохлей. Попробовала бы сама!..

Житье в вагоне-отстойнике показалось Козе вполне сносным. Жаль, в этом пристанище он прожил недолго — только лето, а хотелось бы всю жизнь.

Как-то, вернувшись под вечер из скитаний по городу в тихий железнодорожный тупичок с множеством переплетающихся, суживающихся и как бы сходящих на нет рельсов, Козя не нашел ни вагона, ни «кодла». Куда они подевались? Забрали вагон рабочие и отправили на ремонт? Прицепили к поезду, благополучно отстукивающему километры где-нибудь на далеком перегоне? Разбрелось «кодло» куда глаза глядят? Или замели всех в неведомый и страшный детприемник, о котором так красочно живописал Тюряга, будто там стены в человеческий рост, а проходная охраняется теткой с ружьем с оптическим прицелом?