Мужские прогулки. Планета Вода - [120]

Лишь когда вышли из райотдела, Иван Михайлович промолвил: «Начальство считает, Охотников, что каждый должен нести свой сундучок. И правильно, травы зеленые, считает! Если каждый начнет повсюду совать свой нос, так бедлам, прости господи, почище начнется. Ты, Охотников, хорошо понял?»

Путь в опорный пункт лежал мимо изящной узорной ограды, из-за которой гордо возносился второй этаж белого особняка. «Этот дом развращает людей, — сказал Антон, пнув ботинком ограду и поглаживая, массируя затылок, где начала накапливаться тяжелая тупая боль. — Он развращает людей и деморализует. Пока он тут будет торчать на виду у всех, наша с вами работа коту под хвост, вы-то хоть это понимаете?» Путятин остановился, высморкался в огромный клетчатый платок и сумрачно вздохнул. «Ладно, Охотников, кончай агитировать. У нас с тобой есть вышестоящее начальство. Ему видней. Если он вор, то разберутся». — «Что-то б-больно долго разбираются, — буркнул Антон, — а он себе поплевывает да продолжает хапать!» — «Ты, травы зеленые, не учи меня жить, — озлился Путятин. — Иди-ко лучше разберись с заявлением, опять на твоем участке в ларьках к апельсинам гнилые яблоки в нагрузку дают».

Утром Антон проспал на работу. Он бродил по пустому общежитию мятый, несвежий, мучительно соображал, что же делать дальше. Все ему было тошно: и работа, и Путятин, и особняк вместе с его хозяином, и сам он себе, и вообще белый свет. Снова он плюхнулся в постель и проспал до обеда. Проснувшись, облегченья не почувствовал и поплелся на работу. Там на кого-то орал, кого-то штрафовал, кого-то не захотел выслушать, грубо отказал Путятину, обратившемуся к нему с просьбой пойти с дружинниками в рейд. Недовольный всеми и самим собой, с ломотой в затылке поплелся на холмы.

Городские холмы… Цепочкой опоясывали они город. Антон очень любил их. Они одаряли ощущением приволья и величия земли. В городе надо всем владычествует время, а на холмах человек оставлял изматывавшую гонку со временем. Поэтому всегда, дойдя до последней степени напряжения, до стеклянно-хрупкого состояния нервов, когда одолевали сомнения и тревоги, Антон сбега́л на холмы.

Через луг, масляно блестевший травами под солнцем, сквозь теплый свет березовой рощицы, мимо глубокого, густо заросшего оврага, на дне которого нежно булькал ручей, взбирался он по тропе, перевитой крепкими змееподобными корнями, на склон. На высоких вершинах берез хрипло и торжественно орало воронье, внизу, среди светоносных стволов, теплая застоялая тишина, от которой замирало тело, а потом вздрагивало от малейшего треска, похожего на неожиданный выстрел. Хорошо летом в пору полуденного знойного оцепенения броситься в разогретую траву и лежать бездумно, впитывая всеми порами ласковое тепло, далекий вершинный шум деревьев, жужжание пчел, треск кузнечиков, вглядываться в непостижимо далекую суету муравьиной кучи и наслаждаться счастьем жить…

У каждого холма свой облик. На самом высоком, вздувшемся черными отполированными валунами, поросшем редкими печальными корявыми соснами, меж которыми темнели полуосевшие могильники, посыпаемые старой рыжей хвоей, много думалось о разных вещах, но особенно хорошо мечталось под верховой печально-кладбищенский шум сосен о любви. А на другом, крутобоком, узком и лысом, напоминающем выпершую из земли гигантскую кость, отчего-то не росла даже трава, и рыжие, выжженные склоны были открыты ветрам. Здесь всегда шумно от урагана. Вокруг гудело, по-разбойничьи свистело, завывало, стонало. Плотные воздушные волны забивали глаза, уши, легкие, так что потом было странно дышать не вихрем, а тихим парным воздухом, который казался застойной влагой без кислорода. Несущиеся со скоростью поезда потоки воздуха вымывали из организма усталость, и Антон точно сходил с ума от радости. С ним творилось что-то непонятное. Он бегал, кувыркался, катался, скакал, прыгал через глубокий каменный ров, рискуя сверзиться и сломать шею. То ли тело, закаленное в суровых тренировках в десантных частях, требовало движения и физической нагрузки, то ли молодость играла, как вино, то ли избыток сил искал разрядки в молодечестве, удали, лихости, то ли бесшабашное стремление к сильным переживаниям, жажда азарта, пьянящих минут опасности и риска, что живут в сердце мужчины и иногда просыпаются и беспокоят, гоняли его по склонам холмов.

Когда он зависал в полете над рвом или стоял кверху ногами на одной руке и, заглядывая с обрыва вниз, в головокружительную глубину, холодея от веселого страха, слушал глухо удалявшийся стук упавшего камня, он в ту безрассудную минуту держал жизнь в собственных руках и мог распорядиться ею по своему усмотрению. Только от него зависело — удержать ее или выпустить, как тот камень. Подобное удивительное, ни с чем не сравнимое состояние свободы, отчаянного риска и отваги он впервые испытал, когда однажды по учебной тревоге вскочил среди ночи и с десятком других парней-второгодков бежал в самолет, а затем в соответствии с заданием падал с нераскрытым парашютом в черно-непроглядную ночь, не освещаемую ни одним огоньком, падал не зная: то ли болото под ним, то ли стремительно несется на него дерево, то ли повезет приземлиться на мягкую пашню. Натренированный инстинкт подсказал, когда следует дернуть кольцо парашюта. Но ему захотелось узнать, сможет ли он выдержать еще три секунды. Он выдержал шесть. В те долгие мгновения ветер по-особому резал уши и пахнул тоже как-то особо — ржаво. С тех пор опасность представлялась ему в виде непроглядной свистящей темени, пахнущей рыжей ржавчиной. Потом он еще не раз играл со смертельными секундами. Минута опасности, минута, когда человек держит в собственных руках нить своей жизни, эта минута риска веселила его и почему-то была жизненно необходима…