Мужские прогулки. Планета Вода - [116]

И вот видения пылающей последним жаром зрелости Казарихи, пустившейся во все тяжкие, считавшей сладкими только чужих мужей, Казарихи, перед которой не устоял и сам Иван Михайлович, к которой Антон испытывал брезгливую враждебность, — видения той самой Казарихи и заполнили неожиданно его ночные бредовые бдения. Антон просыпался от отвращения к самому себе и готов был убить себя за столь оскорбительные для чистой молодой девушки помыслы. Он тогда еще не знал, что человек способен думать иногда о таком, за что его можно судить, сослать на каторгу, выставить к позорному столбу. Но он этого не знал и страдал в течение ночи от презрения к самому себе.

Однако холодным рассветом усталость взяла свое. Тело успокоилось, горячечные видения победил молодой зверский голод. Он нашел в тумбочке зачерствелую горбушку, съел ее без остатка, запивая водой и сожалея об оставленных у Лизы домашних гостинцах. Такая простая пища, однако, показалась ему необыкновенно вкусной и насыщающей до такой степени, что он, довольно улыбаясь, еле добрался до кровати, повалился как убитый и заснул крепким, спокойным сном.

А утром окончательно понял, что влюбился самым серьезным образом.

Козя проснулся от холода. Вначале он не мог сообразить, отчего ему так неуютно. А когда понял, что служило источником неудобства, замер от горя. Опять вернулась та темная сила, что побеждала все его усилия, все ухищрения и заклинания, все угрозы и уговоры старших. Иногда это отступало на полгода, на год, но ночной кошмар всегда возвращался. Оттого, что это находило без причины, оно казалось непобедимым.

Козя лежал в светающем сером воздухе комнаты неподвижно и невесомо, точно лист в осенней воде. Он молил бога, чтобы кошмар побыстрее кончился, оказавшись дурным сном. Сейчас он проснется, сладко потянется, сбросит с себя — сухое! — одеяло и побежит на зов кисло-сдобного запаха, доносящегося из кухни, где владычествует улыбчивая громогласная бабушка. Счастье — это когда есть бабушка. То есть человек, тебя защищающий. Бабушка звала внука Игорешкой — тощей лепешкой, кормила оладушками из кислого теста с тертыми яблоками и никому не давала в обиду.

Но счастье — вещь непрочная. Однажды в квартире не раздался зычный голос бабушки. Проспавшие родители и Козя не услышали запаха теста, завтрак вообще не был готов, и, когда вошли к бабушке, она лежала непривычно тихая и беззащитная.

С тех пор Козя не любил себя. Обнаружилось, что для своих двенадцати лет он низкоросл и тщедушен, бледен до синевы, волосы на голове растут тусклые, с ярко-рыжим клоком впереди, а веки вечно в ячменях. Люди сами виноваты в своих бедах, считали родители Кози…

Козя шарит под собой, определяя размеры бедствия. Простыня почти вся мокрая. Больно стукнувшись коленом о колено, Козя вскочил и стал прятать следы преступления. Одеяло он повесил на батарею и прикрыл шторами, простыню замыл под краном и, выжав со всей силой, на какую был способен, застелил ею, мокрою, постель. Сверху аккуратно разложил плед. Засунув грязную пижаму в бачок с бельем, принял душ и стал одеваться. Он решил отправиться в школу незамедлительно, в конце концов, перед уроками можно пошататься по улицам. Но когда, стараясь не шуметь, стал открывать дверной замок, на пороге спальни появилась мать в криво застегнутом халате, с неимоверно огромной — из-за бигуди — головой.

— Что за шум? — непрерывно зевая, поинтересовалась она. — Ты куда так рано?

— Нам велели… это… в школу… там это… политинформация, — путаясь в собственных губах, забормотал Козя.

Мать потянула носом и нахмурилась. Она отодвинула сына от двери и шагнула в комнату. Понурившись, Козя ждал. Мать сразу обнаружила спрятанное за шторой одеяло.

— Опять? Щенок ты такой! Шелковое одеяло! Попробуй такое достань! Ему как человеку дали, а он… опять за свое?! — закричала она, брезгливо, далеко от себя держа одеяло и тыкая им в лицо Кози.

— Нет, невыносимо, в самом деле! В этом доме когда-нибудь дадут выспаться! — раздался из спальни негодующий голос отца. — Вкалываю до полуночи на работе, а дома покоя нет!

Козя ловко вывернулся из-под рук матери и выскользнул из прихожей на лестницу.

— Вернись! — неслось ему вдогонку. — Куда ты, негодник! Вернись, кому сказано!

Нет уж, не совсем он дурак, чтобы возвращаться. Вначале будет общее за столом гробовое молчание, презрительные взгляды, потом, когда станет ясно, что доза молчания подействовала, начнутся нудные нотации. Молчание для Кози хуже всего. Он смят молчанием, разрушен, раздавлен. Хотя Козя давно знает, что бы он ни сделал — все равно не так: не туда пошел, не так сел, не так ест, не так посмотрел, — всякий раз при грубом замечании страдает.

— У тебя руки кривые, — замечает мать при виде опрокинутой солонки.

Цепенея под пристальным взглядом взрослых, Козя нечаянно откусывает от сильно наперченного бутерброда, приготовленного для отца, и сидит с разинутым ртом, краснея от натуги и стараясь не кашлять, но все-таки брызгая крошками и слюной.

— Глаза бы мои на тебя не смотрели! — возмущается отец, демонстративно долго вытирая лицо бумажной салфеткой.

Глотая слезы обиды, Козя посматривает на мать в ожидании поддержки хотя бы в виде улыбки, кивка, но мать торопливо и хмуро листает за завтраком толстенную рукопись — монография, что ли, называется.