Мужские прогулки. Планета Вода - [115]

Лиза остановилась, сбросила замшевые промокшие туфли — жалко обувь! — и шлепала по лужам босиком, весело смеясь, то и дело останавливая светлый радостный взгляд прозрачных сиреневых глаз на Антоне. Парня даже зазнобило от счастья — такая гармония красоты увиделась ему и в этих рыжих подвижных бровях на розово-рыжем веснушчатом лице, и в глазах редкого сиреневого оттенка, темневших в минуты волнения до фиолетовой черноты. Лишь одна несоразмерность была в девушке, бегущей впереди него: не по-женски крупные толстопятые ступни босых ног, резво и сильно топающих по асфальту. Но и эта несоразмерность, нарушение гармонии умиляли его до слез, физическое несовершенство, изъян неожиданно делал девушку беззащитной, нуждающейся в опеке и пробуждал в нем чувство вожака, мужчины, чувство, повелевавшее заботиться о младших и слабых.

Всю дорогу в метро у Антона дрожали и подкашивались ноги, когда он ненадолго, стыдливо останавливал взгляд на губах, его поцеловавших. Всю дорогу до общежития у него трепетала, судорожно сжималась и ликовала душа. За дорогу он так обессилел, что толком не расспросил ни о родных, ни о Витьке, ни о Сарополье. Лиза совала ему какие-то свертки — гостинцы из дома, о чем-то расспрашивала, но он не понимал о чем.

— Да что с тобой? — недоумевала Лиза, успевая одновременно переодеваться в закутке за шкафом в сухое и готовить чай с домашней снедью. — Какой ты странный стал! Послушай… Уж не провалился ли ты на экзаменах? Ты не поступил, не поступил, да? Завалился?! Неужели завалился?! Ой, я как знала… Что же теперь будет?!

Узнав, что Антон даже и не думал поступать, она вспылила, накричала на него, пылая ставшими от возмущения фиолетовыми глазами, обозвала недоумком и расхлябанным разгильдяем, а он лишь растерянно улыбался в ответ и теребил белесые волосы на затылке.

Накричавшись вволю, Лиза успокоилась, пренебрежительно махнула в его сторону рукой и стала угощать чаем. Этот ее презрительный жест задел его. И тогда Антон раскрыл папку со снимками, втайне надеясь умилостивить ее и покорить мастерством. Однако Лиза, внимательно разглядев его работы, нахмурилась.

— Это что, я? Ой, какая толстая! Сколько времени потратил, а снимать так и не научился! Я всегда считалась фотогеничной, а у тебя… Вот тут что это? Поры какие-то, мешки под глазами, уверяю, я стану такой лет через двадцать, не раньше… Нет, нет и нет, снимать ты тоже не умеешь! Прошу мои портреты больше не делать!

И опять его задела даже не столько последняя фраза с просьбой, выраженной тоном приказа, сколько слово «тоже». Что значит «тоже»? Что он еще не умеет делать? В ее глазах он туп лишь потому, что не учится в высшем учебном заведении?

Лиза подобрала с пола какой-то журнал и ткнула пальцем в фотографию на обложке.

— Смотри, как снимают женщин настоящие мастера! Представляю, как снимал бы ты обнаженную натуру! Твои женщины выглядели бы — как на картинах Тулуз-Лотрека! — Она хихикнула, вероятно, представив тех женщин.

— Мой принцип — почтительное уважение к неискаженной действительности, — с обидой пояснил Антон, сгребая с кровати ворох фотографий и засовывая их в папку.

Он дал себе мысленную клятву никогда ничего не иметь общего с этими глупыми женщинами.

— У тебя как раз искаженная действительность! Посмотри, разве я такая безобразная?! — возмущалась Лиза и вертелась перед Антоном.

Антон помялся, покатал кадыком, покраснел и упрямо сказал:

— З-значит, такова твоя внутренняя суть.

Лиза вспыхнула, швырнула в него журналом, вскричала:

— Сам дурак! Видеть тебя не желаю! — и выскочила из комнаты.

Так Антон на собственной шкуре познал, что чувствует непризнанный, непонятый художник. Расстроенный, плелся он в свое общежитие.

К счастью, соседа по комнате, мрачного, неразговорчивого, но любопытного, словно обезьяна, Юшульского не оказалось дома, так что никто не мешал его уединению. Он валялся в постели, пробовал читать, ходил по комнате, задремывал, просыпался от сильного сердцебиения, пил холодную воду из-под крана, тоскливо смотрел в окно.

Над плоскими крышами домов зависло промытое дочиста, прозрачное, с бледно-лимонным оттенком небо. Он потерял ощущение времени, казалось, будто вечность минула тут, у этого окна, под странным голым небом без звезд и луны. Мысли под таким небом приходили прихотливые, изменчивые: о времени, о жизни, о смерти. Антон думал о собственной смерти: как и когда он умрет.

Что-то ежесекундно происходит в организме человека, совершаются невидимые изменения, складывающиеся в зрелость, в возраст, в старость. Только что стоял один человек у окна под вечным небом — и уже другой стоит так же, у того же окна, и те же мысли текут в его голове. Не понять человеку до конца такую вещь, как время. Оно вроде поезда, наполненного людьми. Разное содержание в вечной форме.

С удивлением, граничащим с растерянностью, обнаружил в себе Антон множество новых, неизвестных ему людей. Он всегда был уверен в себе, в том, что он такой, какой есть, предвидящий собственные поступки, управляющийся с самим собой. И вдруг новые люди поздоровались с ним и представились: я — это ты! А он даже не знал, можно ли вообще мирно с ними сосуществовать. То он отвратительно трусил, представляя собственную смерть, то видел себя героем, спасающим девушку, целовавшую его сегодня, то представал кем-то великим — то ли писателем, то ли ученым, а то он, теперешний, обнимал ее и ласкал с саднящим самозабвением. А то он изменял ей с другими женщинами. И почему-то в сладострастных жарких видениях ему представлялась Казариха. Так звали ту женщину, с которой не было сладу на участке Путятина.