Мужские прогулки. Планета Вода - [113]

Иной раз Илья Андреевич и сам дивился себе новому и сознавал, что человечного в нем поубавилось. Но и это его мало трогало.

Пошел третий год городской жизни. Уехавшим на летние каникулы друзьям Антон твердо обещал, что с ним не случится ни драки, ни болезни (прошлым летом после юга у него начались жесточайшие приступы головной боли, и он, вместо того, чтобы сдавать в университет, провалялся в неврологическом отделении), и вернувшиеся Лиза с Витькой найдут в лице своего приятеля студента филологического факультета — к физике Антон несколько охладел.

Но с отъездом друзей, освободившись от их влияния, Антон ясно увидел: филология его вовсе не влечет. Чем больше он читал, тем интереснее ему было читать, но интерес вызывали не писатели как таковые, а открываемый ими мир, картины жизни, представляющие лишь миллиардную долю обширного света, что расстилался за этими пестрыми осколочными отображениями. Мир казался удивительным в своей многоликости, многомерности. Где-то в этом мире существовало никем на занятое пространство, принадлежащее лишь ему, но где именно — он не знал, хоть и чувствовал, что приближается к нему. Можно ли объяснить это Лизке, поймет ли она, будучи человеком стремительным, нетерпеливым — вынь да положь? Она всегда точно знала, чего хочет, а хотела только того, чего могла добиться, неосуществимого она никогда не желала.

Чувствуя себя клятвоотступником, Антон тем не менее даже не пытался поступать. Работа съедала все свободное время. Днем он патрулировал свой участок, знакомый, как собственная ладонь, а вечером ходил в рейды. Чем задавить преступность? Как говаривал Путятин: рейдами, уважаемые товарищи, рейдами. Конечно, травы зеленые, рейды — это личное время сотрудников, а время — дефицит, время мы ценим, так как понимаем, что отсюда проистекает проблема сохранения семьи. Чем милиционер лучше для работы, тем он хуже для семьи! Где выход? А не знаю. Охотников, хочешь ли ты развала семей своих товарищей? Нет, не хочешь, я так и думал, вот тогда и дуй в рейд за своего товарища. Потому что взаимовыручка — это тоже резерв времени.

Создавая «резерв времени» коллегам, Антон истощал собственный бюджет до крайности. Приходилось выкраивать из ночи, за счет сна. Фотодело оказалось трудоемким занятием. Дело в том, что Антон неожиданно загорелся фотографией. Как-то Максим принес ему билет на привезенную из Москвы фотовыставку. Антон немного занимался фотографией еще в школе, и ему было интересно, куда шагнуло фотографическое искусство.

Увиденное потрясло его. Бродя по залам, Антон все больше начинал испытывать ни с чем не сравнимое чувство простора. Исчезли царившие в выставочном зале сдержанный говорок и шарканье подошв, толкотня и скученность, и образовалось какое-то пространство, в котором он остался один на один с многоликим, многоглазым, многоцветным миром. И этот мир работал, творил, любил, кричал, улыбался, воевал, разрушал, ненавидел, ел, стонал от боли. Потрясающее, ни с чем не сравнимое чувство громадности света, собранного всего лишь на нескольких десятках квадратных метров зала! Глаз фотообъектива не закрывался ни на секунду. Он присутствовал и при знаменитых пожарах на нефтепромыслах, и при убийстве президента Америки, и при рождении человека, участвовал в посадке лесов в пустыне, в параде манекенщиц. Может, тот новорожденный уже стал взрослым, а лес вырублен, а манекенщицы превратились в морщинистых старух, но боль и радость рождения, женская красота, убранные в осеннее великолепие леса — вечны. И это поражало.

«Современная фотография — могильщик живописи. Художнику нечего делать со своей кистью рядом с хорошим аппаратом», — громко, с усталым апломбом, так свойственным мальчишкам из семей, чья интеллигентность исчисляется несколькими поколениями, говорил идущий рядом с Антоном Максим. «Мой друг, — рассеянно улыбнулся Антон, — снобизм — отрицательное качество!» — «Да? Возможно», — легко согласился Максим.

Этот тонконогий, широкоплечий мальчик с задумчивым и внимательным взглядом ласковых глаз привязывался к Антону все больше. После получения паспорта Максим устроился на завод учеником токаря, а недавно получил разряд и стал работать самостоятельно, что возвышало его в собственных глазах, да и в глазах Антона тоже.

Но сейчас Охотникову было не до Максима. В каком-то душевном ознобе бродил он по залам, надолго останавливался у стендов французской фотографии, удивлялся живописности итальянской, но более других запала в душу маленькая скромная черно-белая работка американского публициста. Смуглокожий мальчик лет десяти, стоя на коленях на растресканной, как бы морщинистой, земле, иссушенной зноем, пьет воду из затянутой ряской лужи. С обмирающим сердцем смотрел Антон на темные, иссохшиеся губы мальчика, жадно приклеенные к воде, на истомленную зноем потресканную почву, на чахлую гниющую лужу… Отныне он знал, что такое жажда.

Со звонком, извещающим о конце работы выставки, он машинально спустился с толпой вниз, ждал замешкавшегося Максима. Тут он почувствовал нечто вроде головокружения. «Тебе плохо?» — участливо спросил Максим. Молча, далеким взглядом смотрел на него Антон. «Что? Ах, это… нет-нет, лады», — с несчастным утомленным лицом ответил он. С чего бы плохо? Он ответил правду. Но правдой было и то, что он сейчас мучился — так бесцветна и несовершенна казалась ему собственная жизнь.