Мужские прогулки. Планета Вода - [111]

Он даже представить себе сегодня не мог, что когда-то так расточительно тратил время у телевизора. Сейчас оно приобрело единственное значение, один смысл — драгоценное. Он уже отказался от курса лекций в университете — некогда, подумывал отказаться от отдела в институте — не хотел больше распылять силы, хватит одной лаборатории. Так что Галину, лишавшуюся надбавок к зарплате, в какой-то мере понять можно. Вот она гневно хлопает дверью, весь вечер будет дуться, ворчать на детей, чем-то греметь за стенкой…

Далеко за полночь Илья Андреевич устраивается спать тут же, на кухне, — так повелось давно. Все меньше и меньше времени он тратил на себя. Он уже давно не ел, а «заправлялся», лишь бы только не отвлекаться из-за голода от работы, хотя раньше склонен был к чревоугодию, к обильным трапезам и шумным застольям; на сон отвел шесть часов и ни при каких обстоятельствах не позволял ни минуты больше, хотя любил понежиться в теплой постели с книгой в руках; постепенно стал отказываться от любимых прежде занятий — вначале от ночных бдений за преферансом, потом от воскресных рыбалок, затем от мужских компаний. Как-то неинтересны стали былые забавы, сами приятели вдруг обнаружились шумными и раздражающе пустыми. Встречи с родственниками, весьма почитаемыми раньше, оставляли впечатление досадной докуки. С сотрудниками и коллегами тоже не лучше. Вежливость, хорошие манеры слетали с него мешающей, ненужной шелухой. Он насквозь видел тех, кто ленив, изворотлив, болтлив, бездарен, и больше не давал себе труда дипломатничать, поддерживать видимость хоть и худого, да мира, а заявлял о своем нерасположении открыто, в глаза. Всякая неделовитость, пустая трата рабочих часов, все эти многочисленные заседания, собрания, конференции, семинары, симпозиумы вызывали у него досаду. Во время чьей-то многословной речи он дергался, мучительно гримасничал, поглядывал на часы («Ну, завели говорильню! Почему, интересно, мы так любим митинговать? Может, потому, что не любим работать?»), непререкаемым тоном требовал соблюдения регламента.

Естественно, у него появились враги. Тех, кто его любил, оставалось все меньше и меньше. Рассеивались, исчезали куда-то приятели, уходили друзья. Тот день, когда его оставил близкий друг, Илья Андреевич запомнил навсегда — слишком сильную боль он тогда испытал.

Митька Старцев завалил защиту докторской диссертации. Вернее, завалил ее Пустынников, заявивший, что диссертация сыра, мало экспериментального материала. Когда все кончилось, Пустынников — друг, однокашник, свояк, оппонент незадачливого диссертанта — спустился в курилку, чтобы утешить его. «Бывают друзья опасней всякого врага», — громко сказал Митька в толпе сотрудников, заметив вошедшего. Все вокруг стихли. «Ты это о чем?» — спросил Пустынников. «А ты ора-а-атор! — разглядывая его, точно впервые увидав, протянул Митька. На его лице бродила нехорошая кривая ухмылочка. — Патриархи по обыкновению спали с открытыми глазами, так нет, ты разбудил их, увлек, заразил, доказал, что черное есть белое!» — «Дурак, — ответил Пустынников, — я не мог поддерживать сырую работу, и ты знал об этом, я ведь предупреждал, что тебе следует дотянуть диссертацию». Ему было крайне неприятно это объяснение, затеянное Митькой, видимо, нарочно при свидетелях. «Зачем же ты брался оппонировать? Отказался бы! В таких случаях лучше «слинять», чем топить! — подергивалась на лице Митьки ухмылочка. — В конце концов, неэтично, когда друг берется оппонировать диссертацию!» — «А-а, — догадался Пустынников, — так, значит, уговаривая меня оппонировать, ты все-таки надеялся, что я скрою свое мнение? Буду поддерживать неготовую работу?» Ни на кого не глядя, Пустынников вышел из курилки.

В коридоре он немного постоял, давая Митьке возможность догнать его. Он знал, в таком запале любой человек последовал бы за ним, чтобы высказать все, что накипело. Пусть доругается, понять можно. И он не ошибся. Митька, Дмитрий Анатольевич, пулей выскочил следом. Он с силой ткнул пальцем в грудь Пустынникова: «Закопать из-за двух каких-то плевых экспериментов?! Да я их левой ногой сделаю! Неужели ты не понимаешь, что разделался со мной руками моих врагов, противников моей темы?!» — «Возможно, эксперименты и плевые. Но наука — дама капризная, полная неожиданностей. Где гарантия, что эксперименты не опровергнут твои выводы?» Старцев с демонстративным презрением захохотал, «Так тупо не понять ситуацию! Лить воду на мельницу моих врагов! Все простил бы, но не на глазах же Федорова топтать меня! Ты видел его лицо? Мой момент упущен навсегда!» Теперь Пустынников ткнул с ожесточением пальцем в Старцева: «Ты ученый или конъюнктурщик?» — «А ты фанатик, — протяжно, удивляясь своему открытию, произнес Старцев. — Ты опасный человек». — «Митенька, — уже закипая, сказал Пустынников, — специалист должен быть фанатиком. Иначе в своей специальности ничего не добьешься». — «Фанатизм опасен. Он доводит любую идею до абсурда и тем дискредитирует ее. Я бы стрелял фанатиков».

Пустынников помолчал, беря себя в руки. «В науке, — сказал он, — без полной самоотдачи ничего не добьешься. Вообще, нигде без полной самоотверженности не добьешься результатов, а в науке особенно», — твердил Илья Андреевич одно, уверенный, что как только он вдолбит такую простую мысль в разгоряченную голову этого олуха, так тот все поймет и осознает. Случались ведь и раньше меж ними ссоры, возникали расхождения, непонимание, даже временное охлаждение, но всегда оставалось главное для дружбы: взаимная приязнь и одинаковые взгляды на жизнь. Неужели одинаковые взгляды были до тех пор, пока они не угрожали личному благополучию, не уязвляли самолюбие? «Слушай-ка, а ведь мне надоели твои шуточки, — это была последняя Митькина фраза, — хватит с меня, сыт по горло!» Он шутовски расшаркался, сделал ручкой — мол, приветик — и ушел по длинному коридору, так ни разу и не оглянувшись. Илья Андреевич понял, глядя в спину Митьки, что тот уходил из его жизни навсегда. Вскоре Дмитрий Анатольевич Старцев перевелся в другой институт.