Мужская поваренная книга - [14]

— А вас всё равно видно! — запальчиво кричал им в гневе в дыру забора.

А дичи, достойной моего собственноручного литья пули, всё не было. От долгого и бесплодного ожидания думы мои поневоле погрузились в былое…

Трещала тревожная зима нового смутного перестроечного года. В конце февраля сопка нашего дивизиона, укутанная в белые покрывала заботливыми снегопадами, оказалась полностью отрезана от большой земли.

Дивизион, стоящий на самой макушке, был совсем невелик, общего списочного состава человек на шестьдесят. Вся жизнь, как говорится на северах, была привозная. Свет добывали из дизель-генераторов, воду — летом из водовозок, а зимой из снега. Из-за небольшого количества народа, удалённости, замкнутости и тяжёлых условий дивизион был не совсем той советской армией, которая известна большинству читателей. Мнения о нём имелись диаметрально противоположные. В полку, расположенном в городе, и у офицеров, и у солдат считалось попасть на дивизион тяжелейшим наказанием, каторгой и ужасом. Те же, кто обжился, притёрся к изрядно специфичным дивизионным условиям жизни считали себя баловнями судьбы. Социальный строй на сопке чем-то напоминал коммуну. Обитатели делились скорее не на начальников и подчинённых, а на более или менее опытных в вопросах выживания мужчин в погонах, женщин и детей. Дети росли, шкодили, и караул, несший охрану по периметру всего этого безобразия, защищал, скорее, не от проникновения супостата извне, а по большей части ловил молокососов при несанкционированных прогулках в тайгу за территорию части. Офицерские жены драли шалунов за уши и одновременно кормили прорву голодных мужиков, готовя на большой дровяной плите на общей кухне. На горькую мужскую долю выпадали совместные заготовки дров, акробатические этюды по добыче из-под снега угля, зачастую почему-то именно ночные авралы по бесконечной заготовке снега для пополнения запасов питьевой воды в вечнотекущей системы отопления. Всё же свободное время отнимала бравая защита воздушных рубежей. Но по вечерам, после ужина, уже отправив женщин спать, так как нет ничего более полезного для нежного цвета лица, как полноценный здоровый сон, в обеденной зале столовой мужчины всегда находили возможность для совместного камерно-струнного музицирования и проведения тонких литературных диспутов.

Когда же погодными условиями дивизион оказывался отрезанным от большого мира, и вовсе началось так называемое официальным языком разложение войск и братание, а неофициальным — обычная человеческая жизнь. Вся связь с цивилизацией прекращалась. Страна жила своей бурной перестроечной жизнью, а дивизион своей — автономной. Нет, связь, конечно же, была — и телефонная, и радиорелейная. Но по странному стечению обстоятельств, как только путь из вне на дивизион оказывался перекрыт, полевой телефонный кабель связи с полком непостижимым образом рвался, а в эфире у связистов начинались такие помехи, что членораздельную речь было совершенно не понять. Доходчиво доносились из полка только краткие и ёмкие армейские команды, имеющие окончания на ать и ять. Когда же по итогам срыва боеготовности прибывала проверка, связистам традиционно вкручивали фитиля, но, впрочем, неглубокого — проверяющих всегда поражала сцена отбытия на ремонт линии связиста с инструментами, в каре из четырёх хмурых бойцов на лыжах и с автоматами наизготовку. На вопрос потрясённого паркетного офицера: «Зачем такой дикий хапарай, неужели из-за склонности мерзавца к дезертирству?» Его в ответ кошмарили рассказами о стаях голодных волков и медведях-шатунах, обожающих свежую солдачатину, и безуспешно предлагали лично в этом убедиться, прогулявшись вдоль телефонной линии в тайгу.

Должен извиниться, кое-что из написанного выше, естественно, байка и чушь несусветнейшая. Печально, но литературных диспутов, конечно же, не было, а был в наличии самый обычный армейский дивизион, ничем не хуже или лучше всех остальных, коих было раскидано по самым глухим уголкам нашей страны просто тьма. Человеческие детёныши на них болели авитаминозом и диатезом, офицерские жёны, костеря на чём свет стоит, своих мужей, вывозили своих чахленьких чад греться под солнышко на юга, а офицеры, круглосуточно нянькая молоденьких вооруженных юношей, по странному недоразумению называемых солдатами, ежедневно пили.

Вот и в тот день, вызванный на дом к осиротевшему после отъезда жены с дочкой дивизионному замполиту, я застал его в глубоко философском настроении. По всей кухне живописным натюрмортом раскинулись следы вчерашнего бурного мальчишника, а к кухонному столу было прислонено стоящее на полу охотничье ружьё.

— А знаете, коллега? — сказал замполит, переливая остатки коньяка из бутылок в плоскую металлическую походную фляжку. — Я не вижу никаких препятствий, что бы ни отправиться совместно с вами сегодня на охоту и удовлетворить клокочущую во мне низменную страсть — убить кого-нибудь.

Слегка озабоченный отсутствием грамотно составленного завещания, но тут же успокоенный замполитом тем, что убивать он сегодня будет исключительно невинных тварей, я согласился, и мы пошли на охоту.