Мужчина без чести - [8]

И ещё больнее. В разы. Так, что щиплет в глазах.

— Милый… милый… — то же самое. Тот же звук. Другой голос, но тот же смысл, та же интонация. Пробирает до самых костей. До края сознания — самого далёкого, самого спрятанного — пробирает. И пытает. Как-то, что было недавно сзади, как та боль, которая бесконечно истязала всё тело.

Она здесь и сейчас. И источник её вовсе не в груди, как это бывает при кошмарах, не в ногах, когда те отнимаются, и даже не в голове, что вполне логично кошмарным сновидениям. Он… там. Там, где в принципе быть не может и где никогда не должен. Ни за что.

— Милый… милый… — продолжается. Жуткая какофония продолжается. Ей нет ни конца, ни края, она беспощадна. И вместе с ощущением свернувшегося клубка иголок сзади действует безотказно. Убивает.

Эдвард протягивает руки вперёд и в стороны, пытаясь найти, за что схватиться и вырваться. Плевать, будет больнее или нет. Если даже это возможно, то ему удастся перетерпеть.

Ничего не попадается — воздух пуст, вокруг ни единой зацепки. Только руки. Мягкие, аккуратные руки, сами подставляющиеся под его пальцы. Позволяющие сжать себя так крепко, как надо, даже если придётся сломать кости. Какие-то маленькие, чересчур жертвенные руки. И знакомые… знакомые по ощущениям.

— Тише, мой хороший, тише, — просит кто-то, когда он, не брезгуя, хватается за одну из предложенных ладоней, — ты дома… ты со мной и дома. Не бойся… не бойся… ничего не случится.

Голос срывается и, кажется, плачет вместе с ним. Но не умолкает. Не позволяет себе.

И снова:

— Милый мой, милый… — только теперь различие в том, что легонькие прикосновения чьих-то пальчиков пробегаются по его мокрому лбу, по шее со вздутыми венами, по груди с царапинами длинных ногтей — оттуда, из сна, он помнит — по щекам. Мокрым и солёным.

Эдвард резко втягивает воздух, которому, по какой-то невиданной причине, нет доступа в легкие. И снова, снова — в панике желая получить хоть один вдох. Его трясёт куда хуже, чем в обычной лихорадке, и нежный голос со своей обладательницей это замечает.

Становится мягче. Нежнее становится.

— Любимый, — зовёт, подкрепляя впечатление лёгким прикосновением губ к его пылающему лбу, — любимый, всё в порядке. Успокойся, и будет легче. Сейчас будет.

Маленькие пальчики уже на его шее. Они холодные, что добавляет дрожи, но зато привлекает внимание сознания. Они гладят его. Аккуратно-аккуратно — как самое хрупкое стекло из существующих. Гладят, не переставая приговаривать что-то о скором избавлении.

И вскоре спазм правда отпускает. Вопрос только, надолго ли?..

Эдвард делает рваные, недостаточные для заполнения легких вдохи-выдохи, тщетно стараясь надышаться, закашливаясь и вспоминая… с каждым телодвижением, с каждым не проходящим внутрь глотком кислорода.

Видит словно с другой стороны свой сон. С наблюдающей.

Черный пиджак, взлохмаченные волосы, одеревеневшее лицо и горящий синим пламенем взгляд. А ещё спущенные брюки и расстёгнутый, отброшенный в сторону ремень. Его металлическая пряжка, кажется, отражает происходящее: ритмичные движения хозяина куда-то… в кого-то… раз, затем другой, затем ещё…

И снова всхлипы. Снова стоны. И какой-то странный, едва ли не немой крик.

ЕГО…

Вместе с осознанием полной картины становится понятен и клубок иголок внизу. И как бы такое не казалось невозможным, как бы не казалось безумным и неправильным, как бы не сводило с ума, а факт отрицания невозможен. Иглы очень красноречивы. И очень болезненны.

С отвращением к Эдварду приходит тошнота. Он едва умудряется вырваться из рук, которые держат, дабы склониться вниз. С каждым спазмом все больнее и больнее там. Словно бы эти два места как-то взаимосвязаны.

— Хорошо, все хорошо, — шепчет ещё не исчезнувший голос, придерживая его голову, — правильно, так будет легче, тише…

А позывы всё не кончаются. Отвращение, наверное, ужас, мёртвой хваткой вцепившийся в желудок, не позволяет ему занять своё прежнее место и прекратить рвоту. Мужчине снова не хватает воздуха.

На мгновенье ласковые пальчики исчезают, оставляя его. Страшное отчаянье, грозящее перерасти в истерику, приходит следом. Словно бы только и ждало…

Вокруг теперь пахнет не только рвотой, но и чем-то ещё. Чем-то теплым… мочой?

Но вот они уже здесь. Снова здесь — рядом. С чем-то мокрым и холодным. С чем-то, что призвано помочь по словам их обладательницы. Спотыкаются лишь на мгновенье, видимо, услышав тот самый запах, но потом отметают размышления. Всё снова как прежде.

…Сперва от холода Эдварду становится лишь хуже, но потом первое ощущение притупляется вторым, более расслабляющим. То, что прекращается тошнота, — уже достижение. Уже легче. Теперь не так больно…

Поворачивая голову так, чтобы спрятаться на коленях обладательницы волшебных сострадательных пальчиков, он закрывает глаза, делая глубокий вдох и маскируя ненавистный «аромат» двух самых ужасных запахов на свете.

Это Белла. Или это создание пахнет как Белла. В любом случае манговый гель вперемешку с ароматом свежих простыней, с которых она только что встала, куда лучше мочи и рвоты. И куда приятнее.

Белла продолжает гладить его, позволяя удобно устроиться на своих коленях, и даже стягивает с дивана одеяло, укрывая его им, чтобы было теплее. Ему чудится, что сквозь слезы даже улыбается, когда, нагнувшись, шепчет: