Музейный роман - [122]

— Правильно… — согласился Лев Арсеньевич, — именно так и не иначе. А ещё по прошествии времени Ираида умоляет Темницкого отыграть всё назад, считая свою болезнь не случайной, потому что теперь уже она рассматривает её исключительно как следствие совершённой ею подлости. Он же, убедившись, что ни уговорить её, ни сломать ему уже не удастся, видит в ней реальную для себя опасность. И потому обещает ей исправить то, что они сообща натворили.

— И, шантажируя Гудилина, решает сделать того двойным убийцей, — закончила его мысль Ева.

— Решает… — неопределённо мотнул головой Алабин. — Мужик сказал — отморозок сделал. И все довольны.

— Ну, допустим, всё так и есть, — задумчиво произнесла Ева, — хотя в том, что именно так всё обстоит, мы с тобой уже не сомневаемся. Но в таком случае как Темницкий намеревается распорядиться этими работами — и когда? Они же узнаваемы, они — от великих, если он, конечно, планирует их пристраивать как оригиналы.

— Ну, если дело не всплывёт в обозримом будущем, то есть я хочу сказать, если подлог останется нераскрытым, то он попытается распорядиться этим имуществом, не откладывая в долгий ящик. Если же выяснится, что двенадцать апостолов — не апостолы, иуды, то поднимется шум, грянет международный скандал, который, скорее всего, ничем не закончится по причинам, нам с тобой теперь уже окончательно понятным. Но главного он добьётся: собрание к тому времени наверняка уже сменит страну пребывания, учитывая пожелания одинокого Путника. И это уже перестанет быть проблемой, к которой он мог примыкать с любого бока.

— Иными словами, выходит, что к немцам уйдёт подмена, а ты и все мы взамен получаем наш военный авангард, чистенький, умытый, сохранённый немцами в девственной неприкосновенности?

— М-да… — невесело протянул Алабин, — это напоминает цугцванг: когда любой шахматный ход — дерьмо, по-любому только ухудшает позицию на доске.

— А тебе не кажется, — внезапно озадачила его Ева, — что именно с этой целью он и втянул тебя в эту госкомиссию, зная, что ты, будучи известным исследователем и ценителем авангарда, неизменным сторонником идеи обмена, как никто сумеешь убедить членов этой комиссии в ценности, в уникальности русского искусства начала двадцатого века?

— Хм, даже и не знаю теперь, что сказа-а-ать… — раздумчиво протянул Алабин, — очень даже может быть. Мы же теперь с тобой знаем, что мозги у этого человека намного проницательней и извращённей, чем у многих и многих, даже сведённых одновременно в одно и то же собрание, и даже не обязательно Венигса. Вот только… — Внезапно он шмыгнул носом и остановил взгляд на абажуре.

— Что? — вздёрнулась Ева.

— Я вдруг подумал, что, может, он и меня рассчитывает втянуть? Он же знает, что мой клиентский список — один из самых широких. А ещё наверняка в курсе, что там есть… — он снова шмыгнул носом и машинально кинул взгляд слева направо, опасливо панорамируя пространство, — что имеются там разные и всякие персонажи, включая… не слишком, что ли… — Он чуть замялся, но завершил-таки фразу: — О, нашел! — не вполне легитимных. И они… Да я и сам так, вообще-то, думаю… Они-то и могли бы позволить себе подобного рода приобретение, прикупив хоть у чёрта, хоть у дьявола, а хоть бы у самого Иоанна Крестителя, лишь бы вложение того стоило. Олигархат, мать их в дышло! И уж они-то его по-любому похоронят до лучших времён, не хуже бабушки нашей. Эти уже сейчас, знаешь ли, думают далеко вперёд, готовятся, так сказать, к пришествию на престол правнуков и правнучек.

— И ты что, знаешь таких на деле?

— Ну да, — не стал отпираться Алабин, — так уж сложилось, что на них в нашем деле слишком много держится, и кабы не они, то арт-рынок в значительной степени просел бы. Вон недавно, может, слышать довелось, Леночку Баскер арестовали, умницу, чудную из чудесных, придумавшую радио-изотопный способ определения фальшаков. А взяли, можно сказать, с поличным. Задвинула, понимаешь, на пару ещё с одним хитрованом фуфел под видом Бориса Григорьева одному питерскому человечку с вполне себе доброй репутацией. И так — повсеместно.

— Но это же гадко. — Ева Александровна покачала головой. — Это же просто нельзя, ни по какому. Как же совесть?

— Совесть? — переспросил Лёва. — А что совесть? Совесть, видно, сказала Леночке: иди, мол, действуй, а я пока посплю. А вообще нельзя, — согласился он, — ты права, разумеется, да я и по себе знаю, что лучше и не пробовать, засосёт. Но с другой стороны, без таких людей, как Лена Баскер, я же сам, как посредник от искусства, останусь без работы. Боюсь, просто не сумею тебя прокормить.

Они посмотрели друг на друга и рассмеялись. Смеялись долго и заливисто, лёгким воздушным смехом, думая в это время каждый о своём. Казалось, игра, которую они затеяли, продвигаясь всё это время к кульминации, преодолела её в нужный час и теперь постепенно шла к финалу. И оба уже понимали, что выиграли в этой игре двое, и от этой счастливой ничьей обоим было тепло на сердце и беспечно на душе, даже несмотря на эти ужасающие страсти вокруг Венигса при участии Темницкого.

«Никакая она не хромая, — подумал вдруг Алабин, продолжая смеяться, — она просто офигенная, и всего лишь при лёгкой, почти незаметной глазу пикантной хромоте…»