Musica mundana и русская общественность. Цикл статей о творчестве Александра Блока - [35]

Спустя несколько лет после первой нашей встречи, Блок читал у меня статью о литературе. Я была тогда соредактором новой газеты «Русская Молва», национализм и патриотизм – вот к чему сводилась наша программа. Нам казалось, что пора, наконец, русской интеллигенции понять охраняющий и созидающий смысл этих слов. Правда, они были захвачены невежественными обскурантами. Но что же из этого? Сущность ведь остается и выражается она в одном слове – Россия. Так мы мечтали. <…> К великому нашему смущенью она <статья Блока. – А. Б.> оказалась смесью литературы и политики, да еще выражаясь шаблонно, политики правой, пропитанной страстным воинственным национализмом[206]. Он кончил. Мы сидели молча. Потом сказали, что так нельзя, что наш национализм приемлет все народы, живущие в России, признавшие ее родиной. Мы никого не отвергаем, никого не изгоняем. Блок защищался парадоксально, но метко. Потом уступил. Согласился выбросить всю политическую часть и дать нам только литературную половину. Но все-таки в разговоре со мной с горькой яростью доказывал, что у русских нет инстинкта самосохранения, что надо с мечом в руках защищать национальные ценности и прежде всего русский язык [Тыркова 1921].

В позднейшем мемуаре, опубликованном в 1955 году в 41 номере парижского «Возрождения» и посвященном встречам с писателями, Тыркова, опустив характеристику политической платформы «Русской молвы», объяснила, что же именно в блоковской статье не устраивало «мягких», кадетских националистов:

[Блок] заговорил об евреях таким тоном, хоть бы и члену Союза Русского Народа впору. <…> Блок нападал на евреев главным образом за то, что они портят русский язык. <…> Вместо спокойных суждений сыпались резкие, враждебные эпитеты. <…> Я предложила ему выкинуть из его литературного манифеста юдофобскую часть. Другую часть он уже без особой охоты, отдал мне, и мы, конечно, напечатали ее [Тыркова-Вильямс 1990: 201-202].

В письме Блоку от 6 декабря 1912 года она так изложила свои претензии к статье:

Дорогой Александр Александрович, по-моему, сейчас следует вынуть из статьи много, от 13-22 листка, т. е. всю середину. Но в той же части есть вещи, которые надо бы так или иначе сказать, главное то, что Вы пишете о «здоровых» свойствах русской души. Не знаю можно ли это сейчас оторвать от части отрицательно-полемической, направленной против газетчиков и той еврейской неврастении, что они несут с собой. Об этом сейчас не надо говорить в статье, где цитируется: Служенье Муз не терпит суеты… [Тыркова 2012: 314].

Письмо отнюдь не содержит прямого осуждения юдофобии, однако оснований сомневаться в интенциях Тырковой, как кажется, нет[207]. По-видимому, несколько двусмысленное согласие члена ЦК партии русских либералов с тезисом Блока при четком требовании заставить его убрать антисемитский пассаж было продиктовано стремлением сохранить поэта в качестве автора «Русской молвы» и при этом не допустить к публикации неприемлемый текст. Реакцией на полученное письмо стала дневниковая запись поэта, сделанная в тот же день. Запись отчетливо свидетельствует о степени раздражения Блока редакционной политикой кадетской газеты, а также об интенциональности статьи и значимости для ее автора фрагментов, которые Тыркова просила изъять из окончательного текста:

Все, что касается журналистов и еврейской сволочи, должно быть исключено. Оставлено должно быть высокопарное рассуждение об искусстве и это, как говорится в чрезвычайно любезном письме, газете! (РО ИРЛИ, ф. 654, оп. 1, ед. хр. 315, л. 99 об.; при публикации дневника слова «еврейская сволочь», естественно, купированы, см. [Блок 7, 190])[208].

Как известно, разгневанный Блок согласился на сокращения, в результате чего статья появилась в «Русской молве» в урезанном виде.

В своей статье Блок постулирует абсолютную взаимоотчужденность «искусства» и «газеты», «Прекрасного», тех «миров иных», которые стремится воспроизвести искусство, – и текущей повседневности, современности, «модерности», «цивилизации» с ее «выборами в парламент, партийными интересами, банковскими счетами» и т. п. Эта тотальная разобщенность «иномирного» «искусства» и «газеты» описывается при помощи критериев скорости и лихорадочной интенсивности, различий, так сказать, темпоральных режимов; «медленности», «несуетливости», «величавости» искусства, его «мерному ритму» Блок противопоставляет «маленькие, торопливые, задыхающиеся ритмы» газеты[209], миметически точно воспроизводящие «быстроту» и «суматоху» современной жизни, «цивилизации»[210]. Попытки торопливой и торопящейся «газеты» говорить о «ритмичном» «искусстве», стремление «цивилизации» подходить к «культуре» со своими мерками, со своим «языком» приводят к негативным результатам – «вульгаризации» представлений об искусстве у широкой публики, к «понижению» «уровня культуры», к суетливой «пошлости».

Под вульгаризацией искусства Блок прежде всего понимает редукцию художественного произведения к «политическим, публицистическим и иным идейкам», попытку приблизиться к «мирам иным», воплощенным в искусстве, с критериями современной «цивилизованной» жизни с «выборами в парламент» и «партийными интересами». Здесь различимо ставшее вполне отчетливым после итальянского путешествия Блока 1909 года противопоставление интеллигентской «общественности» и «несказанного», интеллигентской «политики» и апологии «искусства», глухих к «далеким зовам» «миров иных» наследников Писарева и Белинского, с одной стороны, и «художника», слышащего «дольней лозы прозябанье», озаренного «отсветами Мировой Души», с другой (см. гл. «Отрывок случайный»). Итогом этих раздумий Блока станет эссе 1919 года «Крушение гуманизма» с его подспудным противопоставлением «художника» («артиста») и «интеллигента», «либерала».