Musica mundana и русская общественность. Цикл статей о творчестве Александра Блока - [33]

Мотив прислушивания связывается в статье с образом творца Гоголя как «беременной женщины»: «…не человек почти, а как бы один обнаженный слух, отверстый лишь для того, чтобы слышать движения, потягивания ребенка» [Блок VIII, 106]. «Дитя» Гоголя – это видение России будущего, прозреваемое Гоголем – как будто по рецептам самого Блока – через «воссоединение с целым», «в музыке мирового оркестра», в звуках стихии, «ветра»[194]. Видение Гоголя, соотнесенное со слышанием «мировой музыки» (то есть тем контактом с «иномирным», который гарантирует прозрение грядущего), подается Блоком через образность «дали» («синей дали»)[195], построенной на обширных цитатах и парафразах гоголевских текстов (в том числе «Записок сумасшедшего», что указывает и на «безумный», «сумасшедший» характер этого видения)[196]. Именно репрезентация будущего как «дали» поясняет мотив «отдаленной музыки своей души» из процитированного выше фрагмента: подобно «беременному» своим «творением» творцу, прислушивающемуся к «потягиваниям» ребенка, то есть к России будущего, к «нерожденному» и «новому», Гоголь прислушивается к «отдаленной музыке», которую носит-слышит в своей душе, причем «отдаленной» эта «музыка» оказывается потому, что доносит звуки «дали» будущего, являясь своего рода «музыкой будущего». На этой символике строится, например, послереволюционный ответ Блока Зинаиде Гиппиус, где он пишет о своем прозрении революционного будущего («Веет знамя – Интернацьонал»), соотнесенного с морской образностью: «Но в дали я вижу – море, море, / Исполинский очерк новых стран» [Блок V, 81], ср. в черновиках: «Но в дали передо мною – море, / Незнакомый очерк новых стран» [Блок V, 276] (см. также [Иванова 2012: 189-190]). Отступая несколько в сторону, можно предположить, что и красногвардейцы «Двенадцати» связываются Блоком с «миром будущего» – в том числе через мотивы движения «вдаль», «пути», устремленного «вдаль»: «…Вдаль идут державным шагом»[Блок V, 19], ср. в черновиках, где видно, что Блок настойчиво стремился сохранить мотив «дали», работая над этим фрагментом поэмы: «…И идут без Имени святого / Все двенадцать вдаль; Все двенадцать вдаль идут одиноко; Все двенадцать идут вдаль» [Блок V, 136].

4. Заключение

«Поющий ветер» приносит звуки «мирового оркестра», зовет на «ритмический» национальный «путь» «Песни Судьбы» (ср.: «Россия, нищая Россия, / <…> / Твои мне песни ветровые, – Как слезы первые любви!»), оказывается вестником «музыкальной» народной «стихии», становясь вместе с музыкальной влагой одним из компонентов, одним из голосов целостной полифонии мира, – звуки этой «мировой музыки», на которую писатель должен настроить свою «органическую лиру» и в которой стерты различия между природным и общественным, предстают вестью о «пути» поэта, откровением о его Судьбе. Вместе с тем Блок не забывает о «хаотических» тютчевских смыслах музыкального ветра, актуализируя, например, его «страшную» семантику в «Карпатах» и тем самым сохраняя в своем творчестве разные (отнюдь не в полной мере описанные и учтенные в исследовательской литературе) семантические возможности и соответственно разные варианты Будущего. Намек на возможность страшного, пугающего грядущего в лирике Блока[197] связан в том числе с семантической амбивалентностью «поющего ветра», чье послание может представать (в соответствии с исходным тютчевским контекстом) трудно разгадываемым, «отрывочным», неясным и тревожным – на фоне в целом позитивной семантики «музыкальной влаги». Намек на тютчевский «хаос», который поэт различает, прислушиваясь к иномирной вести о грядущем (см. также гл. «Отрывок случайный»), находит, как кажется, свое выражение в представлении о «народе» как «хаотической стихии»[198] (что будет чрезвычайно заметно в текстах Блока начиная с 1917 года)[199] и приведет поэта к мысли о необходимости гармонизации природного «хаоса» стихотворной речью, «спасения» «природы» «культурой» и пр. – иными словами, к орфической роли поэзии (см. подробнее гл. «Спасение природы»)[200].

Loci communes еврейского вопроса: ирония и неврастения

1

В своей книге «Mythe aryen et rêve impérial dans la Russie du XIX^e siècle» Марлен Ларюэль пишет о том, что русский «арийский дискурс» XIX столетия не включал расовую составляющую, апеллируя скорее к позаимствованной у Гердера «культуре», чем к «природе», к физиологическим параметрам (например, к краниологии) и т. п. [Laruelle 2005: 15, 45-50]. Ларюэль полагает, что и на рубеже XIX-XX веков «арийский миф в России» не претерпел в этом отношении радикальных изменений, что «ses clichés et argumentations demeurent inchangés» [Op. cit.: 185]. С этим утверждением трудно согласиться. В своей работе, посвященной расовому антисемитизму в России последнего царствования, Эли Вайнерман [Weinerman 1994] справедливо отмечает присутствие расовых предрассудков, касающихся еврейства, которые, впрочем, как отмечает исследователь, носят в эпоху Николая II скорее маргинальный характер. Среди тех, кто высказывал подобные идеи, Вайнерман упоминает некоторых представителей литературного мира, в частности русского символизма