Муравечество - [123]

— О каком периоде?

— Твоем, — отвечает она.

— Значит, не историческое.

— Для меня — историческое. Но я много изучала твое время. Например, знаю, что у «Кит-Ката» разные странные вкусы.

— Только в Японии.

Аббита записывает это в блокнот.

— О чем твое брейнио? — спрашиваю я.

— Убийство президента Дональда Транка.

— Трампа.

— Прошу прощения?

— Он Трамп.

— Вряд ли. Я много изучала. В будущем все думают, что он Транк. Никто не думает, что Трамп. Я проверяла. Мы знаем, как для него было важно его имя.

— Слушай, хоть я и люблю тебя всеми фибрами души, я не могу написать книгу о плане покушения на президента.

— Ты будешь писать не о Трампе. Ты будешь писать о Транке.

— То есть в новеллизации мне надо назвать его Транк?

— В моем времени никто не знает, кто такой Трамп. Его немногие оставшиеся космические отели называются «Транк».

— То есть вдобавок к тому, чтобы писать о покушении, надо еще писать как псих.

— Для меня.

— Ну не знаю…

— Ты выиграешь награду «Брейни» за «Лучшее адаптированное брейнио». Вместе со мной. Ты — посмертно; я буду жива.

— Ну не знаю…

Аббита целует меня. Мир растворяется. Она отстраняется и смотрит на меня.

— Если ты этого не сделаешь, больше никогда меня не увидишь, — говорит она.

— «Брейни» правда престижная? — спрашиваю я.

— Твою могилу, урну, водяную горку и/или ракетный гроб будут посещать миллионы.

— Я согласен! — говорю я, потом зачем-то победно трясу кулаком и застываю в стоп-кадре.

Я резко просыпаюсь. В голову приходит, что и во сне, и в реальном мире передо мной стоит один и тот же вопрос: и что теперь? Что-то происходит, или ничего не происходит, и в любом случае надо решить, что делать дальше. Конца нет. Ну, нет, один конец есть, и это озарение подводит меня к следующему выводу: «И что теперь?» — это определение самой жизни.

Утро сложное. Совсем не чувствую себя отдохнувшим, и еще надо соскрести с обивки спального кресла невероятно изобильное количество высохшего эякулята. Я размышляю о своих обязательствах. Теперь у меня две новеллизации: для Инго и для Аббиты. Обе — ради любви, обе — ради собственного величия. Но я даже не знаю, реальна ли Аббита, и, сказать по правде, точно так же не знаю, реален ли фильм, который вспоминаю с помощью гипноза.

Есть избранная группа режиссеров ремейков (ремейкеров), чьи ремейки превосходят оригинал. На ум сразу приходит «Муха!» Дэйва Кроненберга, которая значительно лучше оригинала Нойманна 1958-го. То же относится к ремейку «Гражданина Кейна» от Апатоу под названием «Гражданин Приколист», где Сет Роген играет Чарли Кейнберга — стендап-комика, который узнаёт, что умирает, и решает завести новостной блог, потому что «хватит шутить, пора говорить всерьез». Он хочет сделать мир лучше для своих и прочих детей, включая даже другие страны. «Единственные границы, — высказывается он в какой-то момент, — это те, что мы сами прокладываем у себя в сердце». Позже оказывается, что он не умирает, его медкарту перепутали с кем-то, кому поставили диагноз «реально здоров», но кто теперь узнаёт, что это он умирает, и для него это печально. Потому Чарли Кейнберг передает блог умирающему взаправду, и тогда все что-то понимают о важности семьи.

Уверен, в свой ремейк фильма Инго я смогу внести такие же позитивные и актуальные изменения. Каким бы ни был гениальным, по моим подозрениям, оригинал, у меня есть преимущество: я живу в более просвещенное время. Инго не виноват, что не узнал бы тест Бекдел[113], даже если бы тот подскочил и треснул ему по носу. Разве не интересно сделать женскую версию фильма? Разве не чудесно увидеть фильм, где женщин наконец принимают всерьез? Фильм, который заявляет, что да, женщины смешные, смешнее мужчин, и более того — мужчины вообще не смешные. Хоть оригинал и правильно демонизирует комедию. Но, возможно, проблема комедии в том, что в ней нет женщин. Этот ремейк показал бы нам добрый мир комедии — хотя это не значит, что женщины якобы от рождения добрые или заботливые. Это бы, конечно, шло вразрез со всеми современными гендерными исследованиями, которые демонстрируют, что разницы между полами нет, в то же время показывая полный и сложный гендерный спектр. Вот что я надеюсь донести до зрителей в своей версии. А еще фильм будет с живыми актерами. В первую очередь — по практическим причинам. Почти невозможно надеяться снимать девяносто лет подряд. Скорее всего, столько времени у меня нет. Во вторую, моей первой любовью всегда была актерская игра, так что возможность поработать со многими великими артистами нашего времени, а то и самому примерить роль (Мари в этой гендерно-обратной версии? Моя бывшая девушка-афроамериканка?) стала бы кульминацией всех моих мечтаний.

О боже мой, прямо на улице, у меня на пути — Кастор Коллинз, теперь уже, конечно, слепой, прямо как его брат, из-за воздействия солнечных лучей в детстве. Темные очки, без трости, без помощи, бесконечно уверенный в себе. Как же он справляется? Говорят, когда человек лишается одного чувства, другие обостряются; в данном случае одно — это зрение. Так что, возможно, с усиленным слухом, обонянием, вкусом и осязанием Кастор способен перемещаться в этом опасном многолюдном окружении так же, как слепой капитан корабля лавирует у неровного скалистого побережья в туманную ночь, пользуясь только ушами и языком. Поистине замечательное зрелище, а потом я с некоторой печалью осознаю, что Кастору Коллинзу никогда не увидеть, как это замечательно, ведь он слепой и не может увидеть, как это замечательно. Внезапно кажется, что он идет прямо на меня. Я сменяю курс — и Кастор сменяет, будто какая-то ракета с тепловым наведением. Я снова сворачиваю. Кастор подстраивается. Скоро это становится танцем, ужасным, чудовищным танцем.