Муравечество - [101]
После сеанса я скитаюсь по улицам, пытаясь сформулировать «посыл» этого фильма, и прихожу к выводу, что в нем замаскирована мольба Кауфмана к ближним, пожалуйста-пожалуйста, увидеть в простом человеке личность. Это была бы благородная мысль, не подавай ее Кауфман в таком очевидно превратном ключе, да еще и надменным тоном «знатока всего самого важного». До «простых» людей ему дела нет — и никогда не было, — он даже не пытался никогда увидеть в них глубоких личностей, кем они и являются. Кауфман — элитист в самом презренном смысле этого слова. Его снисходительность (и мизогиния! Чего там только нет!) — просто за гранью, и рискну предположить, что его модная дизайнерская обувь никогда не касалась мостовой, где ходит простой люд.
Я падаю в открытый люк. Но даже полностью вывалявшись в вонючем дерьме собратьев-манхэттенцев, я продолжаю свою обличительную речь. Кауфман, заключаю я, позер самого одиозного пошиба, любимец студентов в беретиках, которые в своей непросвещенности (а они, разумеется, настолько непросвещенные, что даже слова «непросвещенность» не знают! Ха!) верят, будто отстаивают нечто глубокое, оригинальное, «межжанровое».
Я пытаюсь подняться по перекладинам обратно на поверхность.
Ужели они вообще не читали пьесы Луиджи Пиранделло, итальянского драматурга-новатора, у которого Кауфман постоянно и бессовестно заимствует?
Мощная волна жидкой гнили, откуда ни возьмись, сбивает меня с лестницы и уносит дальше по течению. Я взываю о помощи и в ответ получаю полный рот нечистот. Довольно долго я бесплодно хватаюсь за все, что прикручено, а когда меня протаскивает метров пятьдесят, мне удается найти спасение в виде зарешеченной лампочки под потолком, где я и повисаю, пока коричневая жидкость не сходит на нет. Спрыгиваю на пол и иду назад к моей возлюбленной лестнице.
В этот раз я выбираюсь на поверхность и тут же вновь ловлю себя на мыслях о Кауфмане. Для меня он как кость в горле. Его инфантильные метабредни, почерпнутые не глядя из превратно понятых абсурдистских…
Я снова падаю в открытый люк. Как такое вообще возможно? Похоже, как это ни бессмысленно, новый канализационный туннель заполнен рвотой. Что творится в этом городе? У нас снова конвент сторонников булимии? Я подам в суд. Джон. В. Линдси, или Фьорелло Ла Гуардия[88], или кто там сейчас заправляет этой дырой, дорого мне заплатят.
Дома, после тщательного ополаскивания антибактериальным моющим средством для кожи «Гибискраб» (теперь я вынужден покупать его в «Сэмс Клаб» в бочках по пять галлонов), я сижу в кресле/кровати и размышляю о своей жизни. Во всем этом мне видится определенная закономерность. Закономерность утрат и мелких унижений. Не будь я атеистом, непоколебимо верящим в бессмысленность жизни, в нескончаемый хаос и бездушную вселенную, в то, что жизнь — это космический несчастный случай, что никто и ничто за нами не наблюдает и уж точно не дергает за ниточки, я бы решил, что кто-то все же наблюдает и дергает за ниточки и этот кто-то или что-то точит на меня зуб, черт подери. Я же хороший человек, в конце концов, добрый человек и даже перед лицом постоянной бессмысленности пытаюсь жить по закону взаимности — по так называемому золотому правилу, как именовали его господа Джексон и Гиббон. Даже рискну сказать, что жил по самому золотейшему из всех правил. Я не только поступаю с другими так, как хотел бы, чтобы они поступали со мной, но и в среднем поступаю с другими в три раза такей же, чем хотел бы, чтобы они поступали со мной. Так отчего же я страдаю? Жизнь, разумеется, несправедлива, как много лет назад нас емко и мелодично учили «Должно быть, они были огромны»[89], но в последнее время я начинаю верить, что происходит что-то еще. Похоже, мои атеистические убеждения противоречат логике вещей. Меня выбрали. Надо мной издеваются, и я понятия не имею почему.
В голову приходит, что, если они существуют, эти злые боги, мне надо быть осторожнее, чтобы не обозлить их еще сильнее. В конце концов, в их руках мое благополучие. У них вообще есть руки? В их метаконечностных областях? Я, разумеется, не хочу обидеть их мыслью, будто мы созданы по их образу и подобию. Но как мне быть осторожным? Я вынужден заключить: раз, как я уже констатировал ранее, мои действия как человека безупречны, то, должно быть, они находят оскорбительными мои мысли. И как же мне притушить свой вечно бурлящий интеллект? Поскольку я мыслитель и по призванию, и по признанию, и, смею сказать, даже по осознанию, настолько, что порою даже теряю сознание (юмор, лишь юмор нежно расставит все горести по своим местам пред мысленным взором), и поскольку мыслитель должен давать своим мыслям волю, иначе рискует нипочем не выйти за пределы интеллектуальной шаблонности, то я оказываюсь на пресловутом распутье. Первая мысль: возможно, мне стоит начать мыслить на другом языке — я свободно владею пятью и могу терпимо изъясняться еще на шести, — но что же это за язык такой, ведомый лишь мне, но не моему «создателю», размышляю я. Задача кажется непреодолимой. Впрочем. Впрочем. Что, если — давайте просто представим — мой создатель — не единственный создатель? Что, если власть моего создателя ограничена? Будь так, то вполне вероятно найти место, чтобы укрыться от него. Возможно ли это? И если да, как бы мне определить пределы своего создателя? Где на карте существования проложена граница, за какой у моего создателя нет власти?
