Муравечество - [99]

Жизнь моя, конечно, сложилась совсем не так, как я ожидал. Вспоминаю ту одинокую ночь, когда, еще будучи студентом Гарвардского университета, блуждал по улицам Кембриджа, штат Массачусетс, в поисках смысла жизни. «Что все это значит?» — вслух вопрошал я. И вдруг передо мной словно бы вырос из-под земли (или явился с небес?) бездомный старик и попросил денег. Я покачал головой, извинился и продолжил свой путь, опустив голову, руки в карманах, продолжая вслух размышлять о смысле жизни. Но бездомному было мало простого отказа — он увязался за мной.

— Буду благодарен любой мелочи. Я стар, у меня была тяжелая жизнь.

— Извините. Я сам ваще без денег (моя попытка сойти за низы общества).

— Ты не понимаешь, — сказал он. — Так бывает: случись что — и жизнь летит под откос. Когда-то и я был молод, как ты, даже моложе. Сколько тебе, девятнадцать? Четырнадцать? Ну, вот когда-то мне было десять, прям как тебе. Хочешь — верь, хочешь — нет, но это правда. Случись что — и жизнь летит под откос.

— Я опаздываю на свою низкооплачиваемую работу, — ответил я, не останавливаясь.

— Когда-то мне в голову взбрела идея, сечешь? Idée fixe, так это называется. Тогда я еще не знал, что это называется idée fixe, и не знал, что это она. Просто в голову взбрела идея, так я подумал. Но она все не уходила. И для других идей в голове уже не было места. Idée fixe, так это называется. Французы ее так называют. Пьер Жане так говорил. Сам не знаю, почему у него женское имя вместо фамилии — это я так и не понял, — но он много чего говорил об idée fixe. Слыхал о нем? Одним его учеником был Карл Янг. О нем-то ты слыхал, а? Ты ж студент, как я погляжу. Он тип известный.

— Юнг, а не Янг, — сказал я, не в силах смолчать.

— Короче говоря, моя жизнь пошла под откос после такой мысли — которая просто возникла в мозгу, словно ее туда поместили, как яйцо, вирус или семя, что-то такое, что врастает или укореняется, — после такой: а что, если на самом деле я из будущего, типа, меня послали назад и на самом деле я кто-то другой, кто-то из будущего, а? Врубаешься? Понимаешь, мы с братом Гербертом — он-то уже покойник, — но однажды мы нашли чудище на пляже во Флориде, типа морское чудище, только чудище это было непростое. А как будто Бог совершил ошибку и просто скинул ее туда — может, понадеялся, что никто не найдет. Но мы с Гербертом — мы-то нашли, еще как нашли, и я подумал: а что, если это не совпадение? Вдруг это чудище — какая-то ошибочная версия меня с Гербертом, и кто-то другой — скажем, второй бог, который злой, — хотел, чтоб мы это нашли. Герберт мою idée fixe не понял, жил себе дальше и стал продавцом обуви, но я — я продолжал учиться и пытался понять.

— Угу, — сказал я. — Мне правда пора…

— Я аж сюда перебрался, в центр высшего образования, чтоб учиться в университете и узнать побольше, но раз я и до шестого класса не доучился, так и не удалось мне поступить ни в какое учебное заведение. Видать, надо мне было мне обувь продавать, как Герберту. Из нас двоих он всегда был самый практичный. А я — мне нравилось размышлять о вселенной да рефлексировать. Из нас двоих я был любознательнее, хотя по факту мы и не братья, но в душе — очень даже братья. Ну и, в общем, стал я раздумывать, почему эта идея влезла мне в голову и не дает мне покоя. Откуда взялась и…

— Мне надо в этот кинотеатр, — сказал я. — Я буду смотреть кино.

И я зашел в обшарпанный кинотеатр, только чтоб спрятаться от безумного деда, и в одиночестве в темном зале посмотрел «Уикэнд» (1967), шедевр Жан-Люка Годара, после чего моя жизнь изменилась навсегда. До того вечера я думал, что сидеть и наслаждаться фильмом — это пустая трата времени. Всерьез собирался поступить на дипломатическую службу, возможно, стать дипломатом, послом или атташе. Даже приобрел дипломат с монограммой. То есть был готов. Но фильм заговорил со мной на языке, на котором не говорил еще никто и никогда. Фильм был любовницей, о которой я всегда мечтал. Он видел меня целиком. Он раздевал меня. Он жаждал меня. Грубо говоря, будь у меня возможность трахнуть этот прекрасный фильм и после уснуть в его объятиях, я бы без раздумий так и поступил. Поэтому у меня не осталось выбора — только перевестись с международного отделения в отделение кино. Факультет киноведения в Гарварде, разумеется, был лучшим в мире — в то время его возглавляли Уоррен Битти и Майкл Чимино или два других, но очень похожих на них человека. Попасть к ним было почти невозможно, но их впечатлили мои смекалка, страсть и пятидесятистраничный план о создании американского кинематографа идей, он же — кинематограф эмоций, который бесстрашно исследует человеческую душу, чтобы, вопреки всему, осмыслить вечную войну между мужчиной и женщиной, — и меня приняли.

На первом же занятии я чуть не полез с кулаками на Уоррена Битти из-за рейтинга «Уик-энда» Годара. На тот момент я не видел других фильмов и, следовательно, ставил его на первое место. Битти — на седьмое, потому что он его не понял. Он настаивал, что этот фильм — критика фашизма, и это примерно так же проницательно, как сказать, что «Телесеть» — это критика Питера Финча