Моя жизнь в дороге. Мемуары великой феминистки - [21]

если вас тянет куда-то, даже против всякой логики, – идите. Значит, Вселенная пытается что-то вам сказать.

В тот жаркий августовский день я была лишь одной из множества людей, охваченных могучей волной. Я оказалась рядом с миссис Грин – пожилой пухленькой женщиной в соломенной шляпе, маршировавшей рядом со своей элегантной взрослой дочерью. Миссис Грин рассказала, что работала в Вашингтоне во время правления Трумана – в той же комнате, что и белые служащие, но за ширмой. Тогда она не могла протестовать, поэтому решила сделать это сейчас.

Когда мы подошли к Мемориалу Линкольна, она заметила, что единственной женщиной на трибуне была Дороти Хайт – глава Национального совета негритянских женщин. Эта организация с 1930-х годов боролась за расовую справедливость. Но даже Хайт не пригласили высказаться. «Где же Элла Бейкер? – недоумевала миссис Грин. – Это ведь она обучала всех этих молодых людей из Студенческого ненасильственного координационного комитета. А Фанни Лу Хеймер? Ее избили в тюрьме и насильно стерилизовали в больнице Миссисипи. Вот так всегда и бывает: мы должны рожать, чтобы производить на свет новую рабочую силу, когда в ней есть потребность, – и никак иначе. Моя бабушка была беднее церковной крысы, и ей платили семьдесят пять долларов за каждого живого младенца. В чем разница между ней и Фанни Лу? В потребности укомплектовать поля: им больше не нужно было столько рабочих рук. Таковы истории черных женщин, но кто их расскажет?»

Я даже не заметила отсутствия женщин-ораторов. Как никогда прежде не задумывалась о расистской подоплеке контроля женского тела. В тот момент в моем мозгу как будто что-то щелкнуло. Так было в Индии, где женщины из высших каст подвергались сексуальным ограничениям, а представительницы низших сословий – эксплуатации. Этот марш подействовал на меня как гипноз: похожее чувство я испытала в Индии, когда внезапно осознала уровень сегрегации в собственной стране. Но лишь миссис Грин помогла мне понять, как много общего между расовым и кастовым подходами – и как использовалось женское тело для поддержания обоих этих режимов. Разные тюрьмы – один ключ.

Дочь миссис Грин закатила глаза, когда ее мать рассказала мне, что пожаловалась лидеру делегации своего штата. Тот в ответ заметил: но ведь Махалия Джексон и Мэриан Андерсон поют![17] «Петь и говорить – не одно и то же», – недвусмысленно ответила она.

Я была потрясена. Не только потому, что сама никогда не жаловалась, но еще и потому, что на различных политических собраниях мне нередко случалось нашептывать свои идеи сидящему рядом мужчине. Я знала, что, если мужчина озвучит их, публика отнесется к ним более серьезно. «Если вы, белые женщины, не боретесь за свои права, разве сможете вы бороться за кого-то другого?» – спросила миссис Грин, как будто прочитав мои мысли.

Когда потоки людей хлынули к Мемориалу Линкольна и трибуне, мы разделились. Я воспользовалась своим журналистским пропуском, чтобы забраться на ступеньки в надежде их увидеть, но, когда обернулась, увидела вокруг лишь океан поднятых кверху лиц. Никогда не забуду это зрелище. Меж густой зелени, вокруг бассейна, вокруг памятника Вашингтону и на подходе к Капитолию было четверть миллиона человек. Но это людское море было спокойным и мирным, они даже не отталкивали друг друга, пытаясь подобраться ближе к выступавшим, – словно каждый из них старался доказать, что им нечего бояться беспорядков и насилия.

Мы были нацией внутри нации. И тогда, словно из ниоткуда, в моей голове возникла мысль: «Мое место здесь и больше нигде».

Потом прозвучал знакомый низкий голос Мартина Лютера Кинга-младшего, произносившего свою столь ожидаемую речь. Я всегда думала, что, если случится так, что на моих глазах будет вершиться история, – я узнаю об этом уже после. И вот этот момент настал.

Когда Кинг умолк, из толпы раздался голос Махалии Джексон: «Расскажи им о мечте, Мартин!» И он в самом деле начал длинную литанию[18] «У меня есть мечта» по памяти. «Говори! Говори!» – подбадривала его толпа после каждого образа. Самый запоминающийся момент оказался самым незапланированным.

Я очень надеялась, что миссис Грин услышала слова женщины – те слова, которые всё изменили.

Спустя пятьдесят лет я вновь стояла в многотысячной толпе, собравшейся перед Мемориалом Линкольна, чтобы отметить годовщину первого марша, и на этот раз в ней звучали и женские голоса. Бернис Кинг, которая была младенцем, когда ее отец произносил с трибуны ту первую речь, отметила отсутствие женщин в 1963 году. Еще там была Опра Уинфри, которой на момент выступления доктора Кинга было девять лет, и Каролин Кеннеди – дочь Джона Ф. Кеннеди. Участники марша надеялись, что президент ослушается своих советников, выйдет из Белого дома и хотя бы появится на марше, но этого не случилось. Наконец, был Барак Обама, дважды избиравшийся президентом Соединенных Штатов. О таком не мог мечтать даже сам доктор Кинг.

Это был огромный шаг вперед – и все же ничто не может компенсировать замалчивания правды. Как однажды сказал Кинг, «правосудие, отложенное слишком надолго, – это отмененное правосудие». Если бы Розу Паркс, Фанни Лу Хеймер и других услышали пятьдесят лет назад – если бы хотя бы половина выступавших в 1963 году были женщинами, – быть может, они сказали бы, что движение за гражданские права отчасти представляло собой протест против ритуального насилия и террора белых мужчин по отношению к черным женщинам. Может быть, мы узнали бы, что Роза Паркс получила задание NAACP