Моя жизнь с Чаплином - [20]

Он так старался, что измучил всю съемочную группу и себя довел до крайней степени изнурения. Он тратил огромное количество времени, руководя множеством людей, в основном массовкой, нанятой им из местного населения, которая должна была трудиться в поте лица у подножия огромной горы. Эта сцена, изображающая бригаду старателей, мечтающих разбогатеть, стала первой в фильме и одной из самых запоминающихся. Я, как и все другие, была призвана в бригаду старателей.

Такая дотошность Чарли была прекрасна, но через неделю из-за холодов вниз не спустились именно местные жители. И по некоторым причинам я. День за днем мы преодолевали холмистые склоны горы, чтобы вечером, шатаясь, брести обратно в отель. Даже мама, которой не приходилось проводить столько времени на морозе, как нам, слегла в постель с температурой под сорок.

Планировалось, что все мы задержимся в Тракки не больше, чем на неделю. Потом слег с гриппом Чарли, и съемки отложили на четыре дня.

Эта передышка не обрадовала никого, а тем более Чарли, который считал идиотизмом лежать в кровати. Настроение у всех было неважное, особенно у тех, кто чувствовал себя неплохо и хотел в период вынужденного простоя развлечься. Здесь это было невозможно, Тракки был заброшенный и тоскливый городишко и просто не давал никаких возможностей желающим выпустить пар.

Чарли знал это. Знал он и то, что упаднические настроения в процессе съемок бывают заразными и могут повредить картине. Поэтому, хотя не в его духе было любезничать с работниками, он сказал, что приглашает к себе желающих просто поболтать, не на профессиональные темы. Теперь, узнав его близко, я с уверенностью могу сказать, что, сделав это предложение, Чарли внутренне содрогнулся, поскольку никогда не любил пустой болтовни. Однако это приглашение прекрасно повлияло на команду. Каждый совершил небольшое паломничество в его комнату и вышел оттуда в совсем другом настроении.

Наступил день, когда Генри Бергман подошел ко мне в коридоре и сказал: «Чарли не понимает, почему ты до сих пор не зашла проведать его».

«Может быть, зайду», — сказала я, обрадовавшись, что я в коридоре, а мама наверху — и одновременно занервничав, что теперь окажусь наедине с Чарли. В фантазиях я была отважной и взрослой, но это были всего лишь фантазии.

Я отнесла маме чай, она чихнула, поблагодарила меня и пожаловалась, что у нее совершенно нет сил, и единственное, на что она способна, это дремать. Я посидела возле нее, пока она прихлебывала чай, а потом выскользнула из комнаты, как только убедилась, что она заснула.

С бьющимся сердцем и с чувством вины я двинулась по тускло освещенному коридору в сторону комнаты № 1 в конце коридора. Я говорила себе, что он просто захотел меня увидеть и поболтать, а вовсе не срывать с меня одежду. Он действительно недвусмысленно тогда смотрел на меня, но это был Чарли Чаплин, голова которого всегда переполнена миллионом разных вещей. Его невеста Пола Негри, зрелая женщина, известная всему миру. Какой интерес у него может быть к пятнадцатилетней хорошенькой девочке?

В дверях я заколебалась. Потом закрыла глаза и постучала.

— Войдите.

Он сидел в постели, опираясь на две большие подушки, и читал. Широкая улыбка появилась на его лице, и он отложил книгу, чтобы поприветствовать меня.

— Ну, наконец! — сказал он шутливо. — Я уже начал чувствовать, что раз ты теперь ведущая актриса, я для тебя недостаточно важная персона, чтобы тратить на меня время.

Осторожно проходя внутрь большой, сравнительно комфортабельной комнаты — здесь были стулья, а не табуретки, — я сказала:

— Это показывает, как много вы знаете, м-р Чаплин. Я до смерти боялась приходить. Я была уверена, что вы подумаете, что я ужасная выскочка.

— Ты шутишь! Какая нелепая мысль, — возразил он. И, похлопав по краешку постели, сказал: — Присядь сюда, Лиллита — нет, прости, ведь ты теперь Лита?

Я села туда, куда он указал, чопорно и безучастно, показывая всем своим видом, что я не воспринимаю визит сколько-нибудь неподобающим образом. Я старалась сделать свою улыбку отстраненной — улыбкой наивного подростка. Конечно, это была поза, и при этом вопиюще нечестная. Я была здесь, чтобы произвести на него впечатление, вызвать его одобрение. Я думала, что произойдет, если он притронется ко мне — как к романтически настроенной молодой женщине, а не как к бессловесному, безучастному ребенку. Мое внутреннее напряжение нарастало. Я хотела быть его маленькой девочкой — и в то же время хотела чувствовать его язык у себя во рту. Я знала, что играю с огнем, раз не встала и не пересела на один из стульев, но я не была достаточно честна, чтобы признать, к какому крохотному пламени я была подготовлена.

— Как вы себя чувствуете? Лучше? — спросила я. — Вы совсем не кажетесь больным.

Его глаза были красноваты, а нос распух, в остальном же он казался вполне бодрым. Никогда до этого момента я не замечала, какие красивые у него глаза и какие длинные ресницы. Без всякой натяжки его можно было назвать красивым, как Фэрбенкса, Валентино, Джона Гилберта, и не случайно столько незаурядных женщин находили его желанным: его обаяние действовало мгновенно и было всепоглощающим.