Моя жизнь — что это было? - [12]

И я сказала ему, что этот ребёнок его и только его, что я ни в чём перед ним не виновата, и что делать аборт я уже не могу.

Ну, что ж — он встал и ушёл. Навсегда — уже теперь это было понятно.

(Теперь я понимаю, что эти просящие его слова были блефом, он просто очень боялся моей беременности и рождения именно ЕГО ребёнка). Но тогда я свято верила ему, я же считала его наичестнейшим человеком в мире. И сочувствовала ему в его неподвластной ему ревности, что ещё больше разрывало моё сердце!)

Я окончила курсы испанского языка. Ходила на работу, и кое-кто уже стал замечать мой животик. А дома я плакала, не спала, билась в истериках.

Съездила на двенадцать дней в дом отдыха, сначала чуть успокоилась, но потом опять.

Меня пугало моё будущее матери одиночки — тогда это было достаточно униженное положение. Но это было ничто по сравнению с теми страданиями, которое мне принесло предательство того человека, которого я так высоко превознесла, считая его самым бескомпромиссным и честным человеком на свете. Который был моей большой любовью. Да, я всегда допускала мысль, что он уедет, я слышала о том, что там ему приготовили уже молодую невесту, но не может же он оставить меня и ещё неродившегося, но уже будущего ребёнка теперь, пока он здесь, в Союзе. Но это было ещё не всё, что меня так терзало: он оказался ещё и трусом, и клеветником, он оклеветал меня! В общежитии, между тем, Нина с Лианой устроили ему громкие разборки, возмущённые его клеветой на меня, а он им кричал во всеуслышанье: «Не мой ребёнок, не мой ребёнок». И я вообще стала допускать и объяснять эту клевету тем, что и раньше подозревала в нём лёгкую степень шизофрении, а теперь решила, что это у него обострение в связи с патологической ревностью и страхом. Ниночка пошла к зав. кафедрой факультета, который руководил кандидатской работой Хусейна, и рассказала ему о недостойном поведении его аспиранта, он вызвал Хусейна на беседу, а тот сказал всё то же самое — что он не уверен, что это его ребёнок. Просто обезоруживающий аргумент — ну что на это мог возразить профессор. Никаких ДНК тогда не существовало или не делалось.

«Как истомилась душа моя

— ночью и днём только о нем…»

— эти слова из арии Лизы в» Пиковой даме» точны для моих чувств.

Как-то после одной из моих истерик, (у меня уже было 6 месяцев беременности), мама не выдержала и сказала, что едет со мной поговорить с Хусейном. Мы поехали в общежитие. Мама осталась на улице, а я поднялась к Хусейну, чтобы его попросить выйти к маме. Вахтёр, знавшая меня, сказала на проходной: «Там у него Дора». Я не очень поняла, поднялась на этаж, постучала в комнату, Хусейн чуть-чуть приоткрывает дверь, и, увидев меня, тут же её захлопывает, но я уже вижу, что на кровати сидит девица. Вижу, но — не верю — нет, это невозможно, Хусейн по моим мыслям должен бы был все эти месяцы страдать по-своему, мучиться сомнениями или угрызениями совести, а он — что, развлекается?.. Вышел Хусейн, за ним незаметно выскользнула девица и исчезла. Я стою в коридоре, подхожу к нему, спрашиваю: «Хусейн, это же неправда! Скажи, это неправда?» А он, без всякого замешательства, из обороны в атаку, отвечает: «Неет, это правда. И я не хуже тебя и почему бы мне не делать то, что ты себе позволяешь!» И убежал вниз по лестнице, скрываясь от меня. Но на улице встретился с моей мамой. Я тоже вышла и говорю маме плача, что там у него была женщина. А Хусейн кричит маме, уходя: «Полина Фёдоровна, встретимся на суде. Пусть суд признает моё отцовство»…Негодяй знал, что никакой советский суд не был практически возможен с иностранцем, про ДНК я уже сказала.

Обе разбитые и подавленные мы поехали ночевать к тёте Тане, ехать домой и быть один на один с бедой было немыслимо. Да мама, возможно, боялась, что я что-то с собой сделаю. Мы вдвоём с мамой лежали у т. Тани на полу, я не спала и проплакала всю ночь. Мне стало совсем ясно, что Хусейна я потеряла навсегда. Потому что, если бы даже предположить, что он когда-нибудь повернётся лицом ко мне, к ребёнку, то я уже не смогла бы его простить по-любому.

Прошло ещё время, наступил конец декабря, день родов приближался. 26 декабря в 8утра я почувствовала слабые схватки. Мы с мамой оделись и поехали в Московский областной институт акушерства и гинекологии, что на Покровке, где я уже завела историю болезни. Меня приняли, нянька побрила и повела в палату. Я лежала весь день с постепенно увеличивающимися схватками. После шести начались плохо переносимые схватки, дали кислородную подушку, уколов тогда не делали. В восемь часов десять минут вечера (напротив висели часы) я родила доченьку, весом 3630г и ростом 53см. Ужас боли наступил потом, когда меня зашивали, обезболивающие уколы почему-то не помогали и я орала.

А на следующий день для меня был ужас, ужас: у меня поднялась температура и меня захотели перевести в инфекционный корпус. На улице стоял мороз 30гр. Со мной должны были перевести ребёнка, и вот этого я боялась больше всего, что он простудится и всё тогда. Я сопротивлялась, я стала звонить маме, хотя еле стояла на ногах — внизу всё у меня тянуло пудовой тяжестью, но что могла сделать мама, если они всё решили. Пришлось подчиниться и меня повели по подземному переходу в тот корпус, где могли лежать и венерические больные. Там мне впервые и принесли Юленьку на кормление. Когда дети в их комнате плакали перед кормлением, моя кричала особенно требовательно, её сразу все полюбили, потому что у малышки были чёрные волосы и вообще она была красотка. Там я пролежала целых две недели, т.к. швы из-за инфекции стали расходиться и меня кололи антибиотиками. В общем, в обычном роддоме, может быть, всё было бы лучше.