Моя борьба - [67]
Они искали кота в шкафах, за жалюзи, среди колготок, но ясно уже было, что он там, за скользким подоконником, внизу, где-то там… Марсель пошел вниз.
Дверь в квартиру осталась приоткрытой, и Машка не услышала, как Марсель вошел обратно. Вот она обернулась и увидела на ладонях Марселя кота. Только это был совсем не ее кот. Это был какой-то чужой, несчастный котище. Он весь сморщился и надулся, ощетинившись не зло, а как-то тихо. Марсель положил его на середину комнаты. Тот посидел и потом хотел встать, но упал тут же и неумело мяукнул, став страшным таким, что Машка взвизгнула. Он был ужасен, ее котик, ее хулиган, рвущий колготки и бегающий кругами по комнате Пума. Старый какой-то и несчастный. Он полупошел, полупополз, волоча одну лапку. А Машка с ужасом думала, что же должно твориться с его внутренностями, упавшими на камень с пятого этажа. И что, видимо, он совершенный дурак, этот кот, раз выпал из окна. Кот добрался до ванной комнаты, где стоял его тазик с песком и спрятался там за дверью. Ему, видимо, никого не хотелось видеть, этому бедному коту. Машка подумала, что, может, он собрался умирать, коты всегда уходят от людей умирать, и ей стало страшно; что она будет делать с мертвым котом? Она заставила Марселя идти к соседке, мадам Халигарде, звонить ветеринару, вызывать ветеринара. И она подумала, что обязательно пойдет на работу. Только чтобы не оставаться здесь, с этим ужасным котом. Избежать ответственности она хотела.
Она вынесла кота, боясь сначала прикасаться к нему, и положила на диванчик. Марсель направил на него свет лампы, одной из двух, что над столом. Там как раз висела фотография писателя. Он на ней был как панк. А Машка из вредности прикрепила над фото объявление «Сирк де Моску»[149], так что писатель получался клоуном. То он был ее проклятым богом и добрым дьяволом, то он был клоуном. На самом же деле он, видимо, был пессимистическим стоицистом.
Певица стянула волосы на макушке в хвост, повязала большой бант и стала похожа на Марчелку, которой сегодня не было в «Разине». Отпев «Кипучую», она ждала, когда из костюмерной Леши Бляхова уйдут все его музыканты. Он платил им деньги, они переодевались в человеческую одежду. А Машка сидела в комнате рядом, где обычно играли в карты. Солист Борис, Джиги-грузин, украинцы. Иногда к ним присоединялись французы-музыканты. Но те жульничали, и даже Леша перестал с ними играть. Джиги был самым старым, хоть и танцевал еще свою лезгинку и бросал ножи-кинжалы в доску. Вопя при этом почти как Виктор «Аааа!» Однажды Владик радостно сообщил, что в хронике о коллаборационной Франции видел… Джиги? Танцующего, бросающего ножи-кинжалы? В каком-то кабаре, оставленном для фашистиков. Джиги ничуть не смутился — протяжно прокричав «Аааа», он закатил глаза к потолку и с сожалением сказал: «Какое время было’ Сколько денег!» Здесь, сейчас, он получал 120 франков, Машка с удовольствием бы распросила подробности той «золотой эпохи», но все эти старые «русские» были жуткими трусами. Только глаза к потолку закатывали или мямлили что-то невнятное, но не раскалывались. Нельзя было узнать от них правды ни о Гаргулове, стрелявшем во французского президента, ни о Плевицкой, принимавшей, видимо, участие в похищении Миллера, ни о чем! Леша, который теперь разгадывал кроссворды или писал частушки вместо игры в карты, объяснял это тем, что тогда им всем досталось — они были в опале, им не давали документов и могли вообще выкинуть из Франции. Видимо, этот старый страх существовал до сих пор.
начинался цикл Лешиных частушек. С Мишель, разумеется. Машка старалась относиться к Леше так, будто был он только музыкант-балалаечник, пьянчужка, увезенный мальчиком из Ленинграда в Париж, Леша без возраста. Потому что когда она вспоминала, что Леша еще и семьянин, пусть и без детей, ей он не нравился.
Она ездила навещать его больного с Акли-таксистом. И она старалсь забыть тот визит. Там, в доме, было жутко натоплено. Печь стояла в углу комнаты, уходя трубой куда-то в потолок. Топилась она мазутом. Там было как в бане. Жена Леши, когда-то танцовщица, а теперь преподаватель танца, два раза в неделю, предлагала им чай или кофе. А они, по привычке, привезли винища! Еще Акли привез цветок в горшке, с красными листьями цветок, какие обычно ставят на могилу неизвестного солдата. У жены Леши была длинная шея, переходящая в лицо, без подбородка. И она открыла им вина все-таки, когда те отказались от чая. Они выпить хотели? За Лешино здоровье! И она зажала бутыль между ляжками и вытягивала из нее пробку. И Машке было стыдно. А Акли называл ее Мадам Леша и это было жутко глупо. Ужасно! И то, что сам Леша косил глазами и подмигивал Машке, видимо, намекая, чтобы та ничего не ляпнула, было тоже ужасно. Жена Леши, видимо, не подозревала, сколько муженек ее потребляет алкоголя в день. Она спала, конечно, в пять утра, когда Леша возвращался с «Мобиля» или «БП». Толстенный кот сидел на коленях Леши, а сам он был в дубленке без рукавов, в кресле-качалке. Можно было бы и по-другому воспринять ту ситуацию. Вот Леша в дубленке, как Селин, и жена его бывшая танцовщица, как у Селина, и кот вечный, знаменитый Бебер здесь. И живут они почти что в Медоне. Да, но что-то не очень получалось такое сравнение у Машки. И она старалась забыть тот визит и воспринимать Лешу только как музыканта, мужчину с балалайкой.
