Моя борьба - [59]
— Это нехорошая сказка. Маша на самом деле устроила бы большую пати. И обязательно позвонила бы писателю. Дала бы ему тоже немного денег из мешка. Маша бы так сделала.
— Ну хорошо. Другая сказка про Машу и принца с кокушками. Машу позвали на пати. Но она подумала — ну ее на хуй, эту пати…
— Но так как противный писатель был, как всегда, занят, она решила пойти! — перебила Машка.
— Она вошла и увидела принца-брюнета!
Машка засмеялась. Писатель почему-то был уверен, что ее идеал был брюнет. Но даже Марсель, с которым она познакомилась и определила для роли любовника, — а она кое-что, конечно, рассчитала, он уже занял роль любовника, который должен будет что-то сделать, как-то повлиять на писателя, чтобы тот проснулся, наконец? — он не был брюнет, и писатель не был брюнетом, и вообще, Машка сама почти была брюнеткой!
— Да и весь он выделял…
— Пот! — захихикала певица.
— Нет, чувства, как некоторые люди пот. У него нога была на ногу, и он ею покачивал. А брюки на нем были специальные, так что видны были кокушки…
Машка сразу вспомнила фото редактора «Актюэля», на котором он подпрыгивает, зажимая свои кокушки, пряча и это куда более «obscene»[129], чем с видимыми. И Марсель так ее веселил, подпрыгивая.
— И он подошел к Маше и сказал, — писатель разыграл брюнета: — «Я сделаю так, что вам будет хорошо, как никогда!» и взмахнул кокушками! Потом они поехали на машине в цветах и шампанском. И Машка хватала принца за кокушки. Так, что он их потерял по дороге. Вот какая Маша была сумасшедшая!
— Но это еще не конец, когда она увидела, что у него нет больше кокушек, она его выгнала из машины. Она его специально хватала, чтобы он их потерял, чтобы от него свалить можно было! И она поехала со своими цветами, шампанским к писателю.
— Да, как же…
— Вот видишь, какой ты. Ты Машу видишь эгоисткой, с каким-то принцем. Амоя Маша только и думает, как бы к писателю попасть, все время к нему рвется. Все мои сказки заканчиваются тем, что она хочет к писателю А ты ее не хочешь…
— Это только в сказке Маша хочет. А на деле она грубиянка наглая, только и думает, как бы кого за кокушки схватить, никогда ничем не довольная!
— Она и такая и сякая. Я не poupee [130] из фильма Жоэля Сериа. Я не буду тихо сидеть в уголке и плакать, если меня не будут любить и ебать. Я буду злая!
— Да, настоящая русская женщина Мария… Ох, спи, убоище. Спок но…
Машка, конечно, долго не могла уснуть, и в голове у нее, в ее вечном кино, мелькали принцы-Марсели с кокушками, маленькими и удобно размещающимися в ладошке. Но приходил писатель и уводил Марию с красными волосами. И в руке у Машки оставались золотые яички курочки Рябы.
Поколение писателя — люди, рожденные во время войны и сразу после нее, — еще прибегало к сравнению с литературными героями. Они могли упомянуть персонаж Хемингуэя или самого Хема. Поколение Машки в своем большинстве сравнивало с героями действительно увиденными. И не в своем театре воображения, не в лаборатории мозга, когда прочитанное метаморфозировалось в реальное, почти ощутимое. Нет, с увиденным в кино! Героев книг последних двадцати пяти лет не помнили. А если и да, то не по книгам, а по фильмам, сделанным с книг.
Какие-то головастые рокеры пели заповеди самураев, наплевав на предупреждение Ямамоты, что книга эта не для всех, и выхватив из нее, разумеется, самое-самое — жизнь дана один раз и прожить ее, делая не то, что хочешь, последнее дело, ха-ха! Ол’ райт! Кто из подростков, балдеющий на «Конан Варвар», знал, что режиссер был поклонник Ницше и Эволы, что фильм напичкан символикой Средневековья и мифологией, в свою очередь, питавшую тот же фашизм (до шести миллионов!!!) — подростки глядели на Шварценеггера! Он был героем. Как и Сталлоне.
Половину восьмидесятых воскрешали Джеймса Дина. Видимо, внешне он таки подходил времени.
В «чужом» — большом — пальто, в чужом — действительно — городе, подстриженный под постпанка, идущий под дождем — эта фотография повторялась миллионным вариантом в Париже, на улицах. Удивительно только, что все его персонажи в фильмах — плакали, просили, умоляли, стоя на коленях, чтобы их взяли! Приняли бы в игру. Поэтому, видимо, лозунги лицеистов и были «Даешь профессуру!» и «Даешь деньги на образование!» Под конец восьмидесятых воскресили Джима Моррисона. Этот, наоборот, — посылал всех на хуй. Подражать ему никто не собирался. Самоуничтожаться никто уже не хотел. Все хотели выжить. И жить хорошо. Отсюда — «Даешь профессию!» Время распределения мест под солнцем пришлось на его слова «Это конец, мой друг!», но воспринимались они, видимо, как конец обещаниям и начало распределения.
СССР сел на своего любимого конька — пьянство. Оно прославлялось и пелось. В кино — «Маленькая Вера», «Такси-блюз», «Исповедь наркомана»; группами «Звуки Му», «ДК».
