Моя борьба - [10]

Хава Нагила!

Хава Нагила!

Хава Нагила!

У-лю-лю лю!

Слов он не знает и придумывает на ходу Дмитриевич смотрит на визитную карточку бруклинского, потом на его Звезду Давида.

— Кто был первым коммунистом, знаешь? Иисус Христос! Он тоже обещал, что всем будет хорошо! — Алеша подмигивает певице, а бруклинский хохочет и уходит к бару, к оставленному там приятелю и коньяку.

— Хава Нагила! — неожиданно Дмитриевич прихлопывает, притопывает и делает пируэт, застывая, раскинув руки в стороны. — Во!

Советский стол обслуживает молодой парень Николя. Русского происхождения. Вот он несет тарелки с блинами и пытается поставить их перед клиентами. Они оживленно машут руками, и Николя стоит за их спинами в ожидании. Толстый советский тип оборачивается, хватает из рук Николя тарелки: «Да будь ты проще, парень! Свои же люди!» Николя делает птичье движение головой. Певица хихикает, Николя шепчет «валенки» и уходит.

За круглым столом в норке, как всегда, сидят Янек и бывший оперный, тоже поляк, певец Зденек. Они тихо возмущаются отсебятиной Владика в песне.

— Ну я не могу. Не мб-гу. Стыдно! — Янек опускает свою коротко остриженную голову в руки.

— Бардак! Пивная лавочка! — поддакивает Алешка.

Тут как раз возвращается Владик. Хохочет: «Он мне подпевал!»

— Владик, ну как можно? Пел бы другую песню! Зачем же так позорить себя?

— Ой, ладно, Янек! Они просили «Хаву Нагилу»! Что же, сказать, что не знаю? Дали, правда, всего двести… А-у! — зевает Владик.

Группа советских товарищей оборачивается, и он кланяется, прикладывая руку к груди: «Здравия желаю!» — почему-то говорит им, гражданским.

Певица курит, сидя рядом с толстым Мишей. Ему больше всех не нравится присутствие клиентов на балконе — это не позволяет ему положить больную ногу на стул. Янек бежит по вызову с низинки и запевает польскую «Варшаву».

— Хуйвенчи. Попизденчи. Жопенчи… — дурачится Дмитриевич, пародируя польский язык.

Зденек оборачивается и, покачав головой, шепчет: «Курва мать…» Певица кашляет от смеха. «Кури, кури — поправишься!» — не унимается Дмитриевич.

— Машенька, вы бы чай с медом на ночь, — толстый Миша.

— Глупости. От меда только вспотеешь. Вот у меня прекрасный сироп, Машенька, — Муся, бывшая певица оперетки («Я пела все популярные оперет-тки!») показывает зеленую бутылочку в мешочке. — Или вот бон-бонки, ментоловые. Надо сейчас осторожно, погода меняется…

Янек уже поет «Местечко Бельц». Слова он знает. На идише. У него спокойный, ровный, «маленький», но приятный голос. В Польше он был популярным эстрадным певцом, исполнителем французских, итальянских, испанских песен. У него были поклонники — молодые гомосексуалисты. Его, Янека, гомосексуализм незаметен. Только когда он выпивает, может вдруг исполнить какие-то «па» из кордебалета, где танцуют его сегодняшние друзья и любовники. Здесь он поет в основном русские песни. Оставшись в Париже, он стал исполнителем русских песен. Как и многие поляки. Даже хозяйка ресторана — польского происхождения — владеет русскими (потому что есть у нее еще один!) ресторанами. Она не может простить русским их прихода в 39-м году, забыв, что сами они, поляки, были в союзе с немцами с 35-го года. Никто не хочет помнить этого, кроме писателя, знающего хорошо историю.

За маленьким польским баром уже стоял Антуан. Постоянный клиент «Разина» лет восемь. Ливанец с узкими плечами и широкими бедрами, с заспанным лицом, с кучей денег, скучающий от бесцельной жизни, не знающий что делать: плейбой. А может, от того что жизнь вдруг показала некрасивую изнанку? Раньше жизнь была заполнена планами о поездках в Париж или планами о возвращении в Бейрут. Сейчас можно было ехать в Нью-Йорк или Лондон, но в Бейрут уже нельзя было возвращаться… Певица увидела Антуана и сделала так, чтобы и он тоже ее заметил и в конце концов позвал бы. Сидеть за спинами советских товарищей, выпивших уже три бутылки водки («Откуда у них деньги?»), с Мусей и Мишей, с Алешкиными шутками, ей было скучно.

За стойкой польского бара работали Ирена и Данута. Они готовили кофе, продавали сигареты и цветы, зарабатывали с бутылочки, открытой в их баре. Певицы тоже имели проценты с открытых при них бутылочках. Так как самая дешевая стоила 1000 франков — получалось около шестидесяти певице, как раз на такси обратно. Когда Антуан был в хорошем настроении, он давал и наличными. От пятисот и вниз. Сегодня он, казалось, был в хорошем.

— Хеллоу, Тони! — с начала знакомства певица разговаривала с Антуаном по-английски.

Антуан целовался с певицей, оглядывал ее и делал (или не делал) комплименты. Потом в основном говорила певица. Развлекала его. Рассказывая обо всем подряд — что видела на улице, что слышала по радио или же просто откалывала штучки о клиентах, да и певцах. Она всегда думала, что, будь у нее столько денег, как у Антуана, — неужели бы она приходила каждый вечер в этот русский старый кабак?! Неужели бы скучала?! Как он — Антуан всегда жаловался, что все надоело, что нечего делать, что ничего интересного не происходит… подтверждая таким образом хемингуэевскую оценку богатым. Но те, у кого денег нет, всегда думают, что уж они-то нашли бы им применение поинтересней, уж они-то придумали бы что-нибудь эдакое… Антуан махнул рукой — «Шампань’» — и Ирена быстро побежала за бутылкой и бокалами.