Мой внутренний Элвис - [21]

— Спасибо.

— Возвращайтесь с Нелли, — говорит мама.

Мы с папой едем на машине в сторону Питтсбурга.

Подъехав к дому Фицмартинов, папа сворачивает вправо.

— Короче, — рассуждает он, — план такой: ты идешь туда и говоришь, что кое-что забыла, ну что-нибудь, что тебе срочно надо. Плюшевую игрушку или что-нибудь в этом духе.

Ни за что! Нужно во что бы то ни стало прекратить этот цирк.

— Секундочку, — говорю я, — не припомнишь, сколько мне лет?

Папа раздумывает:

— Пятнадцать.

— Вот именно. Как ты думаешь, кто-нибудь поверит в то, что пятнадцатилетней дылде так срочно понадобилась плюшевая игрушка, что мы прикатили сюда от Ниагарского водопада?

Папа смотрит на розовую плюшевую собаку в моих руках. Я кидаю ее на заднее сиденье.

— Не поверят? — папа разочарован. Потом его осеняет: — Тогда скажи, что ты потеряла деталь от зубных скобок.

Это может сработать. Черт.

— Ладно, — соглашаюсь я, — только ты пойдешь со мной.

Папа вздыхает:

— Ладно.

Дверь дома Фицмартинов открывает мать Нелли.

Увидев нас, она ужасно удивляется.

— Привет! С Нелли все в порядке?

Ну вот, это нам и надо было. Только вот теперь все равно придется искать у них какую-нибудь мифическую детальку от брекетов.

— Да-да, всё в порядке, — заверяет женщину папа и рассказывает, что я потеряла кусочек от брекетов, и не могла бы она впустить нас поискать его в гостиной — а то все лечение может пойти насмарку.

Мать Нелли, конечно, согласна, и я ползаю по дивану, нахожу в его недрах погнутую скрепку, воплю: «Я нашла!» и быстро прячу скрепку в карман. Папа очень извиняется перед матерью Нелли и говорит мне, что надо быть повнимательнее.

Когда мы оказываемся на улице, я со всей силы леплю ему затрещину.

Нет, конечно, не леплю. Но я зла как черт.

Папа и сам понимает, что на него есть за что злиться — и тоже злится, профилактически, на обратном пути ужасно гонит машину. «Уж в кои-то веки ты могла бы что-нибудь сделать и для семьи, не набивая себе цену, — говорит он, — и вообще, ты просто фифа, которая строит из себя бог знает кого». «Фифа» — это уже слишком — и я реву так, что не могу остановиться. Папа еще больше бесится: «Вот-вот, говорит он, именно это я и имел в виду: ты ревешь только потому, что я сказал все, что думаю, и вообще — ты ужасно неблагодарная». А потом он произносит: «Пончик!»

С каким удовольствием я бы размазала этот пончик ему по морде! Протягиваю ему такие огромные куски, чтоб ни в коем случае не дотронуться пальцами до его рта. Съев второй пончик, папа предлагает: «Ну что, помиримся?», и я соглашаюсь, потому что мне ничего другого не остается.

— Я вот тут еще подумал, — наигранно-радостно говорит папа, как будто не было никакой «фифы» и я не ревела. — Есть же еще тетя, которая живет где-то неподалеку.

Так оно и есть. И о тете Нелли рассказывала, только чтобы поиздеваться.

— Она така-а-а-ая толстая, — Нелли очертила тогда вокруг талии огромный круг, — и живет вместе с другой женщиной, которая така-а-а-а-а-а-а-ая толстая.

Тут она широко развела руки — шире было просто невозможно — и надула щеки. А я чувствовала внутреннее родство с обеими толстыми тетками. Наверное, оттого, что Нелли считала, что я тоже така-а-а-а-ая толстая, а может быть, я просто думала — пусть лучше издевается над тетями, а не надо мной.

Мы и вправду находим квартал, в котором живет тетя Нелли, но папа говорит, что уже слишком поздно звонить в дверь. Он останавливается у мотеля с названием «Бавария-Инн» — тот выглядит как баварский крестьянский дом: с узорами и коньком на крыше и резными наличниками. Я удивляюсь папе, ведь обычно он терпеть не может баварские штуки, потому что баварцы и швабы терпеть друг друга не могут. Уж не знаю почему, по мне, так все странноваты.

Но в Америке папе, похоже, все равно.

— Комнату на двоих или две одноместные? — спрашивает женщина за стойкой.

— На двоих, — говорит папа, даже не спросив меня. Чего доброго, женщина решит, что я папина подружка или любовница! Правда, такой жирный старый мужик, как папа, должен быть уж очень богатым, чтоб я отправилась с ним в отель.

Комната совсем крошечная, кровать — тоже.

Папа наверняка задавит меня сегодня ночью.

Но сначала мы идем ужинать.

Ресторан очень похож на старонемецкий кабачок. В меню сплошные шницели, картофель-фри, поджарка в сметане и так далее.

Где-то внутри поднимается извращенное желание чего-нибудь жирного. И я следую ему. Ведь кто же может устоять против поджарки в сметане? Да еще и с картофелем-фри!

Папа точно не может — и я тоже.

За едой папа расспрашивает меня про Нелли.

«Так ей с нами не понравилось?» — вот что его интересует, а еще: «В чем была наша ошибка?»

Ну что ему на это сказать?

— А тебе с ней понравилось? — спрашиваю я.

— Ну э-э-э, — папа смотрит на меня.

— Значит, нет.

— Но дело же сейчас вовсе не в этом! — папа отправляет в рот пару палочек картошки-фри. А чуть погодя говорит: — Знаешь, ведь дело еще и в различии культур, из-за этого ужиться так сложно!

Еще и лекции на тему мульти-культи я точно не выдержу.

— Но есть и разница в характерах, — говорю я, — и с культурой это не имеет ничего общего!

— Верно, — папа вздыхает.

Интересно, как его понимать. Наверное, он вздыхает из-за разницы наших с Нелли характеров — для него это точно поединок «образованной, активной и симпатичной» с «ни в чем не заинтересованной, ленивой и жирной».