Мой век - [16]

— Терве!

— Терве, терве, — ответили мы.

Это, как, впрочем, и некоторые другие финские слова постоянного обихода, мы знали. Довольный, Пейппо заулыбался:

— Финский язык изучаете. Это хювя.

Канто по-русски спросил:

— Что случилось? Такие гости.

Пейппо ответил по-фински. Канто объяснил мне, что они приехали, чтобы устроить у нас выездное заседание суда, и тут же обратился к Пейппо.

— Кого будете судить?

— Саботажников.

— Саботажников у нас нет.

— Найдутся.

Канто на шаг отступил от рассевшихся за столом судей, оглядел каждого в отдельности, усмехнулся:

— А для чего вам искать саботажников? Судите нас, посадите — вам всё дозволено. Потом люди увидят, сколько вы леса стране давать будете, всей судебной бригадой, вчетвером.

Злая ирония Канто взбесила Пейппо. Он назвал парторга гнилым либералом, угрожающе предупредил, что и старый коммунист не должен забываться. Прокурору стал объяснять, что вот такой здесь парторг. Что за парторг? Мягкотелый идеалист, который полагает, что достаточно погладить друг друга по головке, и дело пойдет. Но саботажников надо не по головке гладить, а судить. Или товарищ Канто думает, что социализм можно в белых перчатках построить? Но в белых перчатках можно только дам заподручку водить.

— Вы первый ответчик. — Пейппо повернул ко мне сердитое лицо. — Почему не выполняете приказ о запрещении выезда рабочих домой по воскресеньям?

— Рабочим без выезда нельзя, — ответил я. — У нас нет бани, плохо с продуктами.

— Понимаю вас так: приказ исполнять вы не намерены. Но, скажите, что же это, как не саботаж?

Я молчал. Атмосфера накалялась. Казалось, импульсивный директор вот-вот прыгнет из-за стола, за которым сидел против меня, закричит, застучит ногами, а он тихо сказал:

— Отдам вас под суд.

Достал из папки лист чистой бумаги, обмакнул в чернильницу ручку, приготовился писать.

— Пейппо! — прикрикнул обычно никогда не повышавший голоса Канто, подошел вплотную к директору и сказал по-фински что-то такое, отчего тот на мгновение оторопел. Но тут же пришел в себя, швырнул на стол ручку с такой яростью, что чернильные брызги от нее разлетелись во все стороны. Воцарилась тягостная тишина. Ее нарушил начальник милиции, должно быть, привыкший улаживать конфликты. Он предложил подкрепиться с дороги.

Никто, разумеется, не возражал.

Дочь Зуева Нюра согрела большой самовар. Все — и гости, и хозяева — разместились за длинным столом в большой комнате, скорее даже зале, где у челмозерского купца была, по всей вероятности, гостиная. Не сел за стол только Канто, ушел из дома, не хотел мириться с судьями. Дубов ловко раскупорил полдесятка банок мясных консервов. У каждого нашелся хлеб. Нюра стала разносить стаканы дымящегося ароматного чая. Поели, напились, размякли, подобрели. Пожалуй, больше всех подобрел Пейппо. Однако спохватился, напустил на себя прежнюю строгость, как только прокурор заметил обо мне, что таких молодых по возрасту начальников лесопунктов, наверное, не найти во всей Карелии:

— Что из того, что молодой. Взялся за дело, пусть отвечает.

Вечером уборщица Александра, статная приятная женщина, мать-одиночка с тремя детьми, притащила из сарая пять топчанов, поставила их в гостиной вплотную друг к другу, подстелила жесткие, набитые киповым сеном матрацы. Гости вповалку улеглись на них. Утром уехали в Кимасозеро.

Меня не судили — то ли по молодости, то ли из уважения к старому коммунисту Канто, который так горячо защищал меня. Пейппо ограничился тем, что оставил приказ, в котором был объявлен мне строгий с последним предупреждением выговор.

А в Кимасозере суд был. Судили начальника лесопункта. Хлопотливого старика Ряйсянена за мягкотелость и невыполнение плана приговорили к одному году условно. Узнав об этом, Канто в сердцах плюнул, но подумав, рассмеялся:

— Ты понял, почему год условно? Сообразили: если уберут Ряйсянена, лесопункт провалится. Все-таки сообразили…

В марте челмозерские лесорубы — большегорские, тикшезерские, минозерские парни — сильные и честные — пошли по нашему призыву на штурм и сезонный план выполнили. Белоснежное Челмозеро стало бронзовым — одно к одному грузно легли тридцать тысяч сосновых и еловых бревен. Теперь мы их обязаны были сплавить в реку Кемь. Тогда было простое и ясное правило: если зимой ты — лесоруб, то летом — сплавщик. Те же тикшезерские, большегорские, минозерские славные ребята днем и ночью гнали по озерам, тихим речкам ими же заготовленные бревна. Лето было сухое. Речки быстро обмелели. Пришлось накатывать вдоль их берегов ряжи из бревен — косы. Они сужали речные русла и таким образом поднимали уровень воды. Набор кос — тяжелое дело. Но ребята одолели его и пришли с хвостом, то есть с последним бревном в магистральную реку Кемь раньше срока.

Я поехал в леспромхоз, чтобы оформить первый за два года отпуск. Пейппо встретил меня приветливо, похвалил.

— Первое испытание выдержал. Характер есть. Такие люди лесной промышленности нужны. Конечно, нелегко нам. Трудное время. Но мы с вами для трудного времени и рождены. Отдыхайте, возвращайтесь.

Я сказал, что, понятно, вернусь, какой может быть разговор. У меня и в мыслях не было уйти из леспромхоза. Но приехал в Петрозаводск, и все изменилось.