Мой век - [13]

— Брось ты их к черту! Одни брызги от них.

Я так и сделал. Пришел в город босиком. Уж как стыдно было! Спасибо ребятам — прикрывали со всех четырех сторон. К счастью, в кладовой интерната сохранились старые сандалии — вышел из положения.

Следующим летом я проходил производственную практику на Верхневыгском сплаве. Вернулся домой в отличных сплавных сапогах, выданных бесплатно по личному распоряжению директора Майгубского лестранхоза Григорьева. Он пригласил меня к себе в кабинет, когда я пришел после окончания практики в бухгалтерию за расчетом. Спросил, понравилось ли мне на сплаве. Я сказал, что понравилось. Он позвал на работу в лестранхоз.

— Кончишь техникум — и к нам. У нас можно работать. Не обидим.

Учась на втором и третьем курсах, мы по два раза в год выезжали на лесозаготовки ликвидировать прорывы: в декабре, когда срывался годовой план, и в марте, когда проваливался традиционно ударный месячник. А в 1929 году, еще до выезда в лес, весь техникум направили в Бабгубу, возле Кеми, на выкатку пиловочника для Кемского лесозавода, так как и это дело оказалось под угрозой срыва. При помощи примитивных воротов, под неутихающим ледяным ветром и дождем, то и дело превращающимся в снег, поднимали на крутой каменный берег тяжелые бревна и складывали их в штабеля, достигающие иногда высоты трехэтажного дома. Рядом снами, за колючей проволокой, то же самое делали заключенные. Их трудовым гимном были слова: «Тише едешь, дальше будешь. В карцер сядешь, всё забудешь!» Этот «гимн» распевался и на другой, вовсе уж непечатный лад. Мы отвечали по-разному, но чаще всего — студенческой песней: «Из страны, страны далекой, с Волги-матушки широкой, собралися мы сюда». Зеки зло смеялись:

— Добровольно собралися? Ну, дураки!

Это больнее всех задевало почему-то Женьку Огладина — нашего сокурсника, умного парня, не желавшего терпеть обиды, но еще не понимавшего, что и за колючую проволоку можно угодить безвинно. Он подходил к проволоке, отругивался:

— Это вы дураки, раз сюда попали.

— И ты, носатый, угодишь в нашу дружную семью, раз такой словолюбивый. Не зарекайся.

Женька никуда не угодил: на выкатке леса простудился и вскоре умер от крупозного воспаления легких.

Кормили нас плохо — суп из соленой селедки, каша из какой-то непонятной крупы. Но работали мы крепко. Заслужили премию. Ее отоварили, как было принято в то время, мануфактурой. Кладовщик отвалил целую кипу синего плотного материала. Привезли, бросили в зал. Первым обратил внимание на мануфактуру военрук Иванов. У него загорелись глаза: да ведь это же бриджи, товарищи! Настоящие. Предлагаю сшить бриджи. Что ж, бывшему красному коннику, убежденному кавалеристу, виднее. Заказали в «Кустпромшвей» бриджи. Во время первомайской демонстрации проехали в них на осоавиахимовских лошадях мимо правительственной трибуны. Потом долго форсили в городе.

В тридцатом году хлынули в нашу жизнь перемены. Первая — всех живущих в старом общежитии по улице Луначарского расселили по разным углам города. Нам — моему ближайшему другу Ивану Кутасову, его разудалому приятелю Осе Зуеву, Антону Кликно и Любославскому — выделили целый частный домик по Вытегорскому шоссе. Хозяева, сдавшие его в аренду техникуму, оставили нам единственную свою вещь — ведерный самовар из красной меди. Мы грели его во дворе. Иногда тут же, за вынесенным из кухни столом, разводили чаепитие. Однажды вечером, во время одного из таких чаепитий, скрипнула калитка и весь ее проем заполнила массивная фигура нашего обществоведа и страстного любителя поэзии Иосифа Матвеевича Шульца. Он задыхался, на широком бледном лице выступил пот. Встал к столу, оперся на него руками, тихо сказал:

— Ребята, Маяковский застрелился.

Сказал и заплакал. Мы не знали, как его успокоить, стали отпаивать крепким чаем. Ося Зуев — простецкий парень — неожиданно продекламировал: «Погиб поэт, невольник чести, пал, оклеветанный молвой».

Политик Антон Кликно заметил:

— Сейчас другое время, другая должна быть оценка.

Кутасов не то чтобы прямо возразил, но внес ясность:

— Время другое, конец тот же — смерть поэта.

Итог начавшейся было дискуссии хмуро подвел Любославский:

— Не везет поэтам на Руси.

Шульц предложил сейчас же послать в Москву телеграмму соболезнования. Всей артелью отправились на телеграф.

Ингерманландец Иосиф Шульц — уроженец Гатчины — приехал к нам из Ленинграда. Это был открытый, искренний человек. Знал свой предмет. Но в техникуме больше всего любили его не за лекции, а за беседы о поэзии, которую он действительно страстно любил и глубоко знал. Писал стихи он и сам, но не афишировал этого. Его финноязычные стихи под псевдонимом «Юхани» включены в антологию («Сталью закаленная», 1976).

В начале июня, когда мы были уже готовы выехать на производственную практику, объявили, что наш курс призывается на двухмесячный военный сбор. Это была вторая, еще более неожиданная перемена.

Все лето «воевали» в окрестностях моего родного Деревянного — маршировали, лежали в подсохших на летнем солнце канавах, ползали по их вязкому дну, выполняли классические команды: «Шагом арш!», «Бегом!», «Песню!», «Ложись!», «Лежа заряжай!», «Огонь!», «Пли!». Загорели, поправились на красноармейском пайке.