Мой мальчик, это я… - [11]

Едва ли Торопыгин прочел стихотворение Нины Королевой о Тобольске в подборке других ее стихов. Володя доверял и поэтам и редакции... Если и прочел, только то, что было в стихе; поэзию он читал как поэт. Он жил в ирреальном мире повального стихотворчества, дружества, пьянства, празднества, неизбежного, как коммунизм, успеха.

1977

В марте я провел две недели в Африке, там было мне хорошо. Надо бы сказать: хорошо, да мало, но это не так: Африки было ровно столько, сколько я мог ее вынести. Дольше оставаться в Африке не хотелось. Я летел домой, дожидался встречи с моей землей, с моем зимой — с большим нетерпением, нежели встречи с Африкой. Впрочем, все вышло проще, чем я ожидал. Как в стихотворении Леонида Мартынова: «В киоске я у девушки спросил стакан вина...» Я дома, но я все еще в Африке, существо мое раздвоено. Раздвоение началось в Дакаре: я жил дома и там. Теперь я живу там и дома. Там было мне хорошо, утешно. Хорошо было плавать в бассейне с океанической подогретой водой, на подворье отеля «Н’гор», лежать на солнышке возле бассейна, разглядывать голые сиськи белых мадам, мамзелей, мистрисс и фрау, пить чистую воду из артезианской скважины, 250 сенегальских франков за бутылку (сенегальский франк в пятьдесят раз дешевле французского), смотреть на парящих в небе ястребов, слушать петуха, орущего на берегу Атлантического океана точно так же, как на берегу Ловати у меня в деревне Березово. Или нестись на белом «Рено», ведомом Виктором из нашего торгпредства, по улицам Дакара, обсаженным розово цветущей бугенвильей. Хорошо зайти в магазинчик, поторговать у негра серо-блескучую шкуру питона. Мне было хорошо в Сенегале, в отеле «Н’гор»: уплетать гамбургер или гриль, пить утром кофе, апельсиновый сок, похрустывать поджаренной булочкой, лакомиться клубничным джемом, покуривать в холле, ощущать себя белым среди черных, русским среди французов, немцев, американцев, сознавать свою самоценность.

Я был в Дакаре сам по себе, отдельный ото всего, что вне меня. На тысячи километров вокруг не было ни единой души, с кем бы я пребывал «в отношениях» (одна душа была, о ней чуть позже). Оказавшись наедине с самим собой в марте месяце в Африке, ничего не ждал от себя, кроме счастья; все другое приходит от посторонних. Счастье могло вдруг опуститься на меня, снизойти. Или прийти. Или приехать. Я мог повстречать его на аллее приморского парка. Само это ожидание и было счастье. Счастье было идти по узеньким улочкам Дакара, совершенно безо всякой цели, сквозь строй деревянных иссохших идолов, бессмысленно смотреть на спелую клубнику, продающуюся на углах. Или на светлые пятки черных людей, по призыву муллы отвлекшихся от торговли, павших наземь, направив маковки голов в сторону Аллаха. Боже великий и правый! да было ли это? И что осталось — во мне?

Четыре дня в Дакаре я испил, как четыре глотка свободы — ото всего. В день по глотку. Ночи были несносны для меня: следовало на ночь выключить мои органы чувств. И к тому же поздно светало. По ночам меня со всех сторон обступала абсолютная чернота-пустота. Да, все африканские ночи я отдал бы за один час дня — прибавку дневного рациона времени. Я согласился бы не спать все 96 часов, чтобы пободрствовать часок на свету. Я готов был пить только чистую воду, по 250 франков за бутылку, закусывать привезенным с собой «Мишкой на севере» — не тратить времени на еду. Хотелось ходить, ходить, ходить по Дакару, видеть, видеть, видеть красивых сенегальских женщин, обернутых в прозрачные цветные бубу: черных женщин, тонких и массивных, с детства постигших обязательный для исполнения закон прямизны стана, правило горделивой осанки. Сенегалкам в детстве, отрочестве, юности надлежало носить на голове ведра с водой; попробуй согнись, нарушь прямизну стана хотя бы на четверть градуса, — вода прольется, груз упадет с головы. Сенегальские женщины прямы, их глаза горячи, их бубу такого цвета, как сказки Шехерезады.

В Сенегале была весна, цвела бугенвилья, океан накатывал, плескался в берег. С берега можно было ловить кефаль, а если отгрести от берега метров на двести, погрузиться метров на пять с аквалангом, то можно поймать лангуста — большого рака; его едят с майонезом, под белое вино. Мясо у лангуста тоже белое, вкусное и без майонеза, идущее и под красное вино.

Однажды я решил увеличить рацион визуального, чувственного восприятия Африки. Вечером выпил для храбрости московской водки, закусил «Мишкой на севере», отправился в заведение под неоновой вывеской «Казино», откуда доносились звуки и запахи ночной разгульной жизни. У входа в казино меня остановил привратник — не швейцар, а администратор, по внешности такой, как наши администраторы. Я не сразу понял, чего он от меня хочет, однако дядя у входа настаивал на своем: заплати вступительный взнос в пять тысяч франков, заполни анкету... Он выложил на стол анкетный бланк, с такими же примерно вопросами, как в наших анкетах. За столом стоял негр в синей униформе, по виду боксер-тяжеловес. Администратор был белый, маленький, желчный. Вот это переплет! Мой омраченный водкой разум отказывался что-либо соображать. Однако начатое следовало докончить, что будет потом, на потом и откладывалось, пока что войти в казино, как входят другие белые люди. Прикинул наличность, на взнос хватило. Я стал заполнять первый пункт анкеты: выводить латинскими буквами плохо поддающуюся транскрипции мою фамилию... Привратник пристально наблюдал меня, очевидно, до него доносился сивушный запах моего дыхания. Он что-то понял, спросил: «Тебе куда надо, в бар?» Я воскликнул: «Йес, ов коз!» Он махнул рукой в направлении бара: «Иди». Если бы я заполнил анкету, отдал бы последние пять тысяч, то стал бы членом клуба с какими-нибудь правами и обязанностями. Эту простую вещь я вычислил позже. Советский человек, такой, как я, в мире западной цивилизации олух царя небесного, даже в сравнении с африканским аборигеном.