Мой мальчик, это я… - [12]

В баре у стойки спросил пива. Добрейший негр-бармен покачал головой, сказал по-английски, с очень понятной русской интонацией: «Не советую тебе пить пиво: у нас все напитки в одну цену, хоть пиво, хоть виски, хоть кока-кола. Возьми лучше виски с кокой-колой». Я последовал его совету, занял место за столиком в полутемном зале. На освещенной эстраде белая женщина разделась, поворачивала большой штурвал, направляла рукояти штурвала себе в промежность. Потом несколько пар танцевали медленный блюз. Я сидел наедине с собой в ожидании счастья. Хотелось нравственно обняться с негром-барменом, со стриптизеркой... Наконец вышел под экваториальное, с преувеличенными, как глаза сенегалок, звездами небо. Захотелось громко спеть что-нибудь нашенское, здесь никогда не слыханное. Я запел: «Прощай, любимый город. Уходим завтра в море. И ранней порой мелькнет за кормой знакомый платок голубой...» Что еще нужно для счастья? А ничего.

Со мною вместе в Африку ездил латышский писатель П.: нас послали в командировку устанавливать отношения с писателями Сенегала, республики Гвинея-Бисау, Островов Зеленого Мыса — страны Кабо Верде. «Отношения» я не записываю в этой тетради, о них в отчете иностранной комиссии большого Союза; в тетради только то, что над или под «отношениями». За все время нашего путешествия П. не зашел ни в один магазин, не потратил ни единого командировочного франка ни на что, кроме пищи насущной, поесть он любил. В отеле «Н’гор» мы жили по соседству, с моего балкона я видел, что у П. по ночам не гаснет свет. Я спросил у него: «П., что ты делаешь по ночам?» Он ответил: «Я пишу открытки моим друзьям в Латвию, у меня тысячи друзей». «Но что же ты пишешь? ведь ты никуда не ходишь, ничего не видишь. Зачем было ехать в Африку? Можно писать открытки, сидя у себя в квартире в Риге». Этого я не спросил, про себя подумал.

В городе Бисау, столице республики Гвинея-Бисау, у нас брали интервью на радио, предупредили: магнитофон советский, качество звука плохое, ленты в обрез. Говорите внятно и коротко. Первому слово дали П. как руководителю делегации. Он начал издалека: «Я являюсь первым секретарем правления Союза писателей Латвийской Советской Социалистической Республики. Я являюсь лауреатом Государственной премии Латвийской Советской Социалистической Республики...» Советник нашего посольства в Бисау Валерий Черняев переводил эту галиматью на португальский язык. Значительное лицо Советской Латвии П. так и не добрался до существа вопроса: чего ради приехали из Москвы. Лента кончилась.

В городе Прая — столице республики Кабо Верде (Островов Зеленого Мыса) работники местного советского представительства предложили нам посмотреть несколько островов архипелага, кроме столичного острова Сантьяго. П., как глава делегации, отказался. По короткому опыту совместного путешествия я знал, что спорить с П. без проку. Тем более не годилось затевать распрю: мы были первые советские писатели на Островах. Понятно, что наши доброжелатели посмотрели на нас как на идиотов. Потом я спросил у П.: «Почему ты отказался, ведь это так интересно — увидеть разные острова, другого случая не будет». П. ответил: «Мы, латыши, маленькая нация. Мы все знаем друг друга. И нам ничего другого не надо. Вот из этого окна я увижу больше, чем если проеду тысячу километров. Только надо уметь смотреть».

Но если маленькой нации — части большой страны — открыты не только окна, но и двери во все мировое пространство, вот хотя бы и в Африку, — разве это мешает латышу остаться латышом? Я так подумал, но П. не сказал: разговор бы у нас не получился.

В Шереметьеве при таможенном досмотре П. предъявил двести франков (французских), не истраченных им во всех трех странах недавнего пребывания. Таможенник удивился, такого не бывало в его практике. «Вы бы лучше купили там пива и выпили».

Ездили с мамой на кладбище, на могилу отца. Два милиционера стояли у въезда в этот город мертвых. Один мильтон оказался добрее другого. Недобрый потребовал у матери удостоверение инвалида первой группы, чтобы пустить нас на кладбище на авто. Мама показала на свое лицо: «Вот мое удостоверение».

Добрый мильтон махнул рукой: «Езжайте». Недобрый отвернулся.

Был на охоте на Новгородчине. Ехал по новгородским дорогам мимо березняков, сосняков, майских разливов полой воды и думал: «Моя Новгородчина». Отсюда родом наша фамилия Горышиных, материнская Дементьевых. Я проехал моей Новгородчиной тысячу километров. Иногда гнал за сто, иногда еле полз. На проселке под деревней Якишево увязил машину в плывуне. Меня вытащил за ноздрю тракторист Витя, пахавший на «Беларуси» пашенку. Я чувствовал кровное родство с трактористом Витей: мой земеля. Мы с ним выпили на бугорке бутылку болгарского коньяку, попели. Машину я оставил в Якишеве. Попросил хозяйку крайней избы: «Можно, около вас постоит?» Хозяйка рассиялась в улыбке: «Дак пусть стои-ит. Чай не конь, исть не просит».

В Домовичи шел пешком, майской соловьиной ночью, думал, что здесь моя отчизна, завязь всех слов и сказаний. Блазнилась в воображении (после выпитого коньяку) некая поэма, как мою родину обманули, замордовали; нас, русских, записали по разряду «сообщества советских людей», упразднили в нас нацию, запугали «интернационализмом». Я плакал о поруганных новгородских церквах и бедных старушках в брошенных деревнях. В памяти всплывали лермонтовские «дрожащие огни печальных деревень», блоковская «Россия, нищая Россия, мне избы серые твои...». Но избы истлели, огни нигде не дрожали. Мою Россию назвали «Нечерноземной зоной». Ее едут осваивать комсомольцы Узбекистана и Чечено-Ингушетии.