Мой мальчик, это я… - [14]

Ненависть как будто налила меня свинцом, приковала к месту; я наблюдал из засады моей ненависти, как некое существо выбралось из «Москвича», подвигалось ко мне. Сквозь ненависть пробивалось изумление: как можно такое поделать? Зачем? Существо раскачивалось, болталось, в милицейской форме мышиного цвета, в фуражке. Я подался навстречу к нему, разглядел капитанские погоны. Капитан был замертво пьян, его глаза несинхронно вращались, кажется, не видя, не собирая происходящее вокруг в картину.

— Что же ты делаешь, сволочь? — спросил я у капитана уставшим, севшим, как будто не моим голосом. Капитан задергался, что-то в нем заклокотало, какой-то рвотный спазм выворотил наружу из воротничка кителя кадык. Усилия капитана не привели к членораздельной речи. Капитал был долговяз, белесоват, с голубовато-розовыми кроличьими глазами. Такими выводили в фильмах о войне «фрицев». Дать капитану в руки автомат, засучить ему рукава — чем не «фриц»? Он не вязал лыка, от него за версту несло сивухой и бензином. Его «москвич» расплющил нос о сосну, сам капитан был целехонек, невредим.

Вокруг собирались какие-то люди, кому-то я объяснял: «Я еду вот так, по правой стороне, а он, с включенным дальним светом...» «Тебе бы круче вправо взять и убежал бы...» Кто-то советовал задним числом, кто-то прикидывал: «Если бы он еще на двадцать сантиметров левее взял — и лобовое столкновение, все же скорость приличная, и тебя и его бы всмятку. А так хоть живы и даже не ранены. Повезло!»

Как-то вдруг потемнело. Капитана не стало видно. Гаишники замеривали следы колес на шоссе. Приехали полковники, сначала один, потом другой: трасса международная, авария крупная. Я рассказывал одному полковнику: «Я еду вот так... не больше семидесяти километров... а он, сволочь такая...» Потом другому полковнику. Кто-то предлагал себя в свидетели: «Ты запиши мой адрес, если что, я подтвержу, а то они, знаешь, тебя же и обвинят».

Кто-то узнал зеленый «Москвич»: «Это же Коли Лебедева, начальника вытрезвителя». Толпа прибывала, отодвигала меня от моей машины. У меня спрашивали: «А это чья машина?» — «Моя». Мне как будто не верили; да и сам я тоже. В мою машину теперь забирались все кому не лень, как мальчишки в танк на пьедестале. Машина вроде стала ничья. «Едва ли теперь восстановишь, — причмокивали языками одни, — в ней вся центровка сбита — что ты, такая сила удара!» — «Почему? — подавали надежду другие. — Кузов — это ерунда, отрихтуют, крыло поменять, радиатор... Удар скользящий, можно восстановить».

— Твоя? — с недоверием разглядывал меня вновь прибывший милицейский (они все время прибывали и убывали).

— Моя.

— А где этот, с этого «Москвича», Коля Лебедев?

— Я не знаю.

Другой милицейский предположил:

— Его свои забрали, в порядок приводят, промывают.

Скомандовали:

— Садись. Заводи.

Сел, завел, машина не поехала.

— Что, не едет? ни взад, ни вперед?

— Не едет. Ходовую часть заклинило.

Кто-то распорядился: «Пост поставить. Они же обе не запираются. К утру до гайки растащат».

Наступила пауза. Луна катилась над зубчатыми вершинами сосен, как будто отступивших от шоссе в один общий лес. Приезжали еще милицейские, пытали: что, как, где Коля? Кто-то из знающих Колю высказал экстраординарное предположение: «Коля повесился». Как будто повеситься для Коли было таким же привычным делом, как уснуть за рулем, на полной скорости свернуть в лес, по дороге до ближайшей сосны боднуть встречную машину. Знающие Колю милицейские всерьез клюнули на эту версию; кто-то предложил: «Пойдем поищем». И пошли цепочкой, включили фонарики, покрикивали: «Коля! Коля!» Как в лес по грибы, будто повесившийся или привязывающий к суку веревку их коллега мог отозваться: «Ау, ребята, я тут...» Оставшиеся, на шоссе молча смотрели, как блуждают в лесу огоньки. Происходящее приобретало черты ирреальности, разыгрывалась фантасмагория под луной. Меня опять кто-то спрашивал, я опять говорил: «Я еду, а он...»

Потом меня повезли куда-то в желтом фургоне спецмедслужбы, с зарешеченным окном; сидящий напротив рядовой мент посочувствовал:

— Не повезло тебе. Ему этот «Москвич» — тьфу! Ему новый сделают, а тебе с ним тягаться, как против ветра...

Я взбрыкивал:

— Почему мне?! Ему не повезло! И крупно!

Хотя везли меня в неизвестность, по ту сторону добра.

В некоем учреждении девушки в белых халатах и косынках сказали мне: дышать! я дышал в фаянсовый сосуд. Рядом со мною вдруг оказался капитан Лебедев, очухавшийся, помытый, кадыкастый, молчаливый. Он тоже дышал в сосуд. Девушка, бравшая пробу, сказала другой, записывавшей в журнал, про меня: «Признаков алкоголя не обнаружено». Я испытал вполне заслуженную гордость, понятную в этой ситуации и не только в этой. Кто из нас не слыхивал безудержной похвальбы: «Я неделю в рот не брал ни маковой росинки! Я — месяц! Я — год, как не пью!» Есть и такие: «Я семь лет, как завязал!» Их назначают председателями обществ трезвости.

Капитану Лебедеву записали: «Свежее алкогольное опьянение сильной степени». На вопрос, когда, сколько пил, капитан ответил: «Утром после дежурства выпил бутылку сухого вина и кружку пива». Девушка записала в журнал. Капитан врал, как школьник: выпил легких напитков и вдруг заснул за рулем: след «Москвича» на шоссе свидетельствовал о том, что капитан дал лево руля, поехал в чащу лесную: я попался ему на пути, тем самым, может быть, спас капитана, принял на себя часть неминуемого удара о сосну. И чтобы сухое вино — экий француз нашелся.