Мой мальчик, это я… - [13]

Я думал, что назначение русского писателя пробуждать национальное сознание в своем народе. Хотелось пострадать за народ, даже быть казненным клевретами. В лесной глухомани, в весеннюю ночь, в самом сердце России, после целого дня плавания по новгородским разливам все казалось возможно. Шурхал под ногой посыпанный хвоей снег; пели соловьи.

Убил глухаря на току. Утро было хорошее, болото хорошее, день хороший, красивое озеро Городно, барский дом Ливеровского, с картинами, с мольбертом на террасе в Домовичах, званый обед с крахмальной скатертью на столе, общее благорасположение, все с глухарями. К обеду местный Мишка принес лещей; за столом полный сбор гостей, все из благородных: брат хозяина, профессор Московского университета, восьмидесятилетний Фрейберг, моряк из дворян, в гражданскую войну командовал передовым отрядом красной Волжской флотилии, тоже убил глухаря; писатель Олег Васильевич Волков...

Выпив, Ливеровский впал в ипохондрию: «Скоро я сдохну. Что останется после меня? Чуть больше, чем прежде, ацетату, кальция, уксусной кислоты». Ливеровский — профессор-химик, авторитет по охоте, натаске собак, автор рассказов из сельской жизни.

Вчера ели глухаря: литературовед Борис Иванович Бурсов, художник Валентин Иванович Курдов — наиболее значительные лица моего круга. Были их жены. Был Ч. — первый секретарь писательской организации. Ч. первым из первых секретарей на моей памяти решился править Союзом, не поднимаясь над массой, а находясь даже чуть ниже среднего уровня. У Ч. толстые щеки, покатые плечики, брюшко, лысина — типичный брухицефал, круглоголовый. Он обладает актерским даром, талантом комического — предельно серьезного перевоплощения, может один к одному войти в образ своего предшественника на посту первого секретаря, незабвенного Александра Андреевича Прокофьева. Он мог бы снискать себе славу такого рода, как у Леонова, нашего лучшего комика, серьезного, с нотками трагизма.

Глухаря съели скоро; так закончилась жизнь таинственной реликтовой птицы.

18 мая я ехал из дому в Комарово, за рулем «Жигуленка». «Жигуленок» резво бежал; я ощущал езду как счастье катанья. Держа в руках тоненькую послушную баранку, думал, что это уже бывало со мною, много лет назад. Хотелось, чтобы теперь, повзрослев, я ехал бы лучше, чем в глупой молодости, но тотчас являлся довод, что, повзрослев, я постарел; вряд ли смолоду ездил хуже.

Я, старый, ревновал к себе молодому: лучше, если бы счастье хорошей езды далось мне впервые, а то как повторный роман — прийти на свидание к некогда горячо любимой даме... чувство то же, но слишком наезжена колея.

Я не только куда-то ехал, но еще и катался, как мальчишки катаются: на лыжах, на коньках, на самокате, на велике, на санках, на колбасе трамвая. Я очень любил кататься — всю жизнь. И вот катался, мне было повадно, куда-то меня несло.

У развилки шоссе — на верхнее и нижнее — включил левую мигалку: на нижнее...

Свернул на нижнее, с его извилинами, закруглениями, виражами, праздно гуляющей публикой: как раз закончились танцы в санаториях, пансионатах. И слева море, пляжи, беседки-скамейки... Хотелось еще поглазеть по сторонам и себя показать.

Верхнее шоссе прямое, скучное, как пятилетний план, но там короче. Обычно я ездил по верхней дороге, мог бы и в этот раз, но тогда бы... и записи этой не было: ну, ехал и ехал. Как редакторши говорят начинающим драматургам и сценаристам: у вас не хватает драматургии, нет сквозного драматического действия...

Я повернул на нижнее шоссе, аккуратно проехал мимо поста ГАИ. Шоссе все же пустело, кое-как народец шаркал подошвами по пешеходным дорожкам. Свету еще хватало — ехать без фар. Дорога была знакома, как выученное в детстве стихотворение Некрасова: «Плакала Саша, как лес вырубали. Ей и теперь его жалко до слез». Вот и репинские пенаты, дальше заправочная станция...

Кто-то ехал навстречу с включенным дальним светом. Ехал как-то не так, забирал лишку влево. «Зачем он так?» — это все, что успел подумать. Меня залило, пронизало мне одному назначенным мертвым светом. Довольно часто употребляемый в беллетристике эффект: яркий свет вдруг вспыхивает в сознании умирающего, высвечивает нечто забытое, самое дорогое... Ослепило — и света не стало, наступили потемки. В моем существе отозвался протяжный, скрежещущий удар железа о железо. Физического осязания боли от удара пока что не было, только противное скрежетанье и содроганье. Куда-то меня волокло, посторонней грубой силой, как во сне: не волен себе помочь.

Из фатального предсмертного (или послесмертного) оцепенения меня вывела остановка. Ужасно ревел мотор.

Дернулся выйти, но что-то не пустило: ремень! Мотор рычал, внутри его как будто искрило. Тут включилось сознание, сигнализировало: страшно! может загореться, взорваться! Сколько-то времени ушло на восстановление отшибленной памяти: отстегнуть ремень, выключить зажигание.

Зажигание выключилось, мотор затих. Ремень отстегнулся; дверь заклинило, но удалось выпростаться. «Жигуленок» стоял на четырех колесах за обочиной, носом в сторону моря, с разбитой вдребезги левой щекой. Я мельком взглянул на мою машину; главное было по ту сторону шоссе: зеленого цвета «Москвич» врезался носом в сосну, из него вылезал... Первым движением было взять железяку-монтировку... Однако не взял: интеллигент-горожанин во втором поколении возобладал во мне над предком — сиволапым мужиком, небось, хватившимся за кол как за главный аргумент в усобице.