Мой мальчик, это я… - [15]

По завершении процедуры, снятии показаний и всего прочего, меня отвезли на патрульной машине в город. Шел четвертый час утра. Я позвонил корреспонденту «Литературной газеты» Жене Кутузову, безотказному в таких, как в эту ночь, случаях и в других. Рано утром Женя приехал на черной «Волге», что было важно — черной.

На месте происшествия нас уже ждали трое милицейских во главе с капитаном Лебедевым. То есть ждали меня одного. Посмотрели на меня и Кутузова таким манером, как некогда смотрел на Емельку Пугачева исполнитель приговора: с чего начинать рубить — при четвертовании злодея? Да, такое было в выражении лиц капитана Лебедева и его подручных. Проскальзывало и другое: «Ничего, не бойтесь, ребята, дядя шутит». Занималось солнечное утро у моря, с дроздами и иволгами, с проносящимися по шоссе заграничными автобусами. Зеленого «Москвича» как не бывало, только на сосне осталась корябина, впрочем, никому не видная посреди всеобщего благоденствия.

Возле моего «Жигуленка» так и стоял с ночи молоденький ментик, покуривал, скалил зубы, рассказывал, что ночью отойдет — они едут, остановятся и шасть к машине. Если бы не он, то и колес бы не было и аккумулятора...

Капитан Лебедев, побритый, с багровостью на лице, с мутно-голубоватыми вытаращенными буркалами, с выставившимся над воротником кителя кадыком еще более похожий на фрица сорок первого года, чем ночью, отозвал меня за машину. Голос начальника вытрезвителя был гадкий, такой мог выработаться у человека, годами говорящего гадости. Капитан сказал: «Все ерунда: стекла вставить, крыло заменить и радиатор... Вот тебе триста рублей — и мы друг друга не видели, не знаем. Учти, что ты легко отделался».

Видя перед собою существо другой галактики, чувствуя, как холодеют от ненависти кончики пальцев ног, я просто сказал: «Вот тебе, Коля, х... Ты не отделался. Для тебя только все начинается». (Мы с Кутузовым позвонили куда следует, на капитана уже завели дело, он об этом не знал). Коля Лебедев взглянул на меня вроде бы даже с любопытством, но коротким, тотчас проглоченным вместе с кадыком. «Пожалеешь», — сказал капитан.

Тем временем Кутузов наводил шороху на опричников капитана Лебедева: «Я — корреспондент „Литературной газеты“, как раз готовлю материал о дорожных происшествиях. Вы читали в нашей газете мое интервью с генералом Зверковым?»

Опричники томились от этих ненужных им слов, лиц или от бездействия, ждали знака от капитана: приступить к привычному им действу — рукоприкладству.

Попробовали тащить мою машину на буксире, за желто-синим милицейским фургончиком, не поехала. Лебедев посовещался с сотрудниками. Достали из фургона пилу-двухручку и топор. Сосну выбрали самую корабельную — вековуху с толстенным округлым стволом, с хвойной шапкой так высоко, что все четверо милицейских, головы задирая, фуражки придерживали. Непосвященным в законы, по которым жили в царстве капитана Лебедева, — мне, Жене Кутузову, шоферу черной «Волги» трудно было представить, что такую великолепную сосну в парковой зоне у моря можно так запросто варварски извести. Ведь это разрешение испрашивать чуть не у самого министра лесного хозяйства, да и он не даст... За такую сосну не штраф, а срок припаяют. И не улавливалась покуда связь — неедущей машины с корабельной сосной.

Между тем сосну подпилили, подрубили; сосна как миленькая пала наземь с тяжелым вздохом. От комля отрезали изрядный кряж. С моей машины скинули передние колеса, как галоши. Машину подняли всем гамузом, вшестером, дыша в ухо друг другу, — посадили верхом на кряж. Общая работа всех сблизила, на лицах проклюнулось выражение круговой поруки: сосна — одна на всех. Сосновую чурку привязали к оси тросом, концы троса закрепили на милицейском фургоне. Дернули, поехали. Я сидел за рулем в моей машине; руль не имел касательства к движению. Чурка с водруженной на ней машиной ползла по асфальту с неслыханным здесь (и нигде) скрежетаньем, с искрами от троса. Встречные, обгоняющие машины останавливались посмотреть. Остановился заграничный автобус, из него высыпали финны и финки, долго смотрели с серьезными лицами, будто чего-то опасались. Право, Россия загадочная страна и зело непохожая на другие, опасная.

Машину-калеку приволокли в Комарово в Дом творчества Литфонда, поставили на прикол. Дальше не так интересно, сквозное драматическое действие прекратилось. Молва о том, что произошло в ночь на 19 мая на Приморском шоссе, распространялась, передавалась из уст в уста, приобретая неожиданные повороты, обрастая фантастическими подробностями. Так, Женя Кутузов пересказал мне однажды услышанное им не то в электричке, не то у пивного ларька, дословно: «Он ехал и уснул: выпивши был, а жарко. Навстречу финский автобус, он в него, срикошетил и в кювет. Автобус занесло, а у них там, знаешь, и телик и гальюн. И вот из гальюна все выхлестнуло, залило, а им не выйти, двери заклинило. Милиция приезжает, капитан... А этот, который уснул за рулем, видит такое дело — и повесился, на суку висит, недалеко от шоссе, на елке, на брючном ремне. С сука сняли, капитан, что приехал, его узнал: начальник вытрезвителя, вместе работали, нашего брата облапошивали, тоже капитан. При вскрытии оказалось, что у него белая горячка, он и раньше на себя руки накладывал. А финнов отбуксировали в Ольгино в мотель; окна в автобусе разбили, через окна вытаскивали».