Мой мальчик, это я… - [16]

Вот вам и современная сказка, городской фольклор.

По прошествии какого-то времени меня пригласили к следователю на улицу Каляева. Он показал документ медицинского освидетельствования капитана Лебедева в ту самую ночь. Из документа явствовало, что анализ на содержание алкоголя в естестве обследованного — нулевой. Следователь посмеялся: «Даже у ребенка, если он подышал выхлопами бензина, состав крови несколько искажается. У вашего знакомого — абсолют».

Потом позвонил полковник, один из тех двух, на шоссе:

— Капитан Лебедев выплатил вам убыток?

— Да нет, тянет, сволочь такая.

Полковник выругался матом. В трубке загундосили гудки.

Назавтра рано утром, в пятом часу явился почтальон, с телеграфным бланком в руке, запыхавшийся, как первый олимпиец, с наиважнейшим сообщением. «Распишитесь». Я расписался, плохо соображсая спросонок. На бланке стоял штамп «Молния». Сумма прописью. Почтовый гонец отсчитал мне наличность. После я вник: молниеносный перевод был от капитана Лебедева, видимо, на него надавили: «К утру не представишь квитка об уплате, сдавай вытрезвитель». Без вытрезвителя капитану Лебедеву — никак. Мысленно я обратился к моему соучастнику по дорожному происшествию: «Ну вот видишь, Коля, я же тебе говорил, а ты, дурачок...»

Сумму убытка определил привезенный мною инспектор: одна тысяча триста рублей.

На этом кончается вечерняя запись 77-го года. Позволю себе досказать, что было дальше — ретроспективно. Спустя сколько-то лет после целования с начальником вытрезвителя я ехал по нижней дороге на другой машине, ту продал. На обочине поднял руку милицейский лейтенант:

— До Репина довезете?

— Садитесь.

На памятном месте я спросил у лейтенанта:

— А вот был у вас капитан Лебедев, начальник вытрезвителя, что он сейчас, все вытрезвляет?

Молодой лейтенант посмотрел на меня со значением: «И ты, приятель, там побывал?»

— Почему капитан? Он майор.

Сезон белых ночей в Ленинграде прошел хорошо. Четыреста мостов висели над тихими, темными водами. На Литовском проспекте рубили тополя, чтобы они не плодили пуху. Но у всех рыльце было в пушку.

Сегодня меня утвердили редактором журнала «Аврора». (Ранее я ушел из вторых секретарей по собственному — многократно высказанному — желанию, то есть по нежеланию быть вторым секретарем). Кажется, я полностью изжил мою социальную недостаточность, перемещаюсь по служебной лестнице кверху: получал 250, потом 300, теперь 350. На этой ступеньке свободное самоизъявление уступает место исполнению функции; личность превращается в функционера. Я был человеком, теперь я функционер. Надо выучить новую роль. Или она сама захомутает? Другие фон, пейзаж, климат; надо переналаживать свои системы. И еще бы остаться самим собой.

Отвалилась от нас восточная Африка, на этот раз Сомали. Помню: метельный вечер, снег по колено. На Васильевском острове я ждал на стоянке такси. Подошел совершенно лиловый негр, в ушанке с завязанными ушами, в зеленой шинельке на рыбьем меху. Такси долго не было; негр пожевал, пошлепал лиловыми губами с розовым исподом: «Закон подлости». Я спросил: «Ты откуда?» Он ответил: «Сомали».

В Сомали раскусили этот самый закон подлости советской системы.

Меня поставили на должность редактора журнала беспартийным — случай беспрецедентный в советской журналистике. Ну да, при условии, что я...

В партию вступать неохота, но получить свой журнал... Овчинка стоит выделки. Как уговаривал меня мой покойный батюшка, коммунист до мозга костей, вступивший в начале тридцатых, исключенный в пятидесятом, по Ленинградскому делу... Папашу сняли с поста управляющего трестом, он уехал в леспромхоз главным инженером, построил лесовозную дорогу, подал заявление о приеме — не о восстановлении, тогда еще не восстанавливали. На бюро райкома папашу приняли: все видели, как выкладывается мужик в лесу, все знали Александра Ивановича Горышина еще по войне. А обком отменил. Без партии, как без воздуху, моему батюшке нечем было дышать. Его восстановил в рядах XX съезд. «Вступай, — советовал мне папаша, — партия теперь не та, что в наше время бывало. Это с нашим братом не чикались, раз, два и к стенке. А теперь-то дивья. Вступай».

Вдруг подумал: я был студентом в такое время, когда... В какое время? В страшное сталинское время. И что же? Все, кто учился со мной в это страшное время, осуществили себя четверть века спустя. Не пропали дарования, даже такие заурядные добродетели, как целеустремленность и усердие. В страшное сталинское время, в наши студенческие годы, будучи сжаты и ограничены со всех сторон, мы, оказывается, вырабатывали в себе вот это стремление к цели, знали, чего хотим. Мы не растратили себя; самоограничение было предопределено режимом, регламентом университета. Главное, что нам преподавали, — отказ от собственных интересов в пользу общего. Эта дисциплина закладывалась в основу всех наук.

В то время в сельском хозяйстве насаждался метод «холодного содержания телят», согласно лысенковской теории яровизации: телят, так считали, лучше выращивать на холоде, чтобы выросли закаленными, крепкими, неприхотливыми коровами и быками; мяса и молока от них будет невпроед. К юношеству тоже применялся метод холодного содержания телят. Нас вырастили жизнестойкими.