Мой мальчик, это я… - [10]

В антракте прохаживаюсь в фойе среди одетых людей, мужчин и женщин. Все только что видели раздетых, поглядывают друг на друга с легкой ухмылкой... Добрая старая Англия славится своим консерватизмом, пуританством. Будучи в этом смысле впереди других западных стран (или позади), Англия подала им пример введения стихии сексуальной революции в рамки театральной условности, при максимальной растелешенности. Впрочем, театр на Стрэнде не для лондонцев, для туристов. О, Калькутта!

В голый театр я взял с собою — из последних пенсов — гида Лидию. Других советских туристов, понятно, не наблюдалось. Когда к рампе вышли голые бабы и мужики — артисты, Лидия непроизвольна ойкнула, вцепилась в мой рукав: увиденное выходило за круг ее обычных впечатлений в загранпоездках. Ей стало страшно: вдруг кто-нибудь увидит, стукнет... Я изображал из себя бывалого лондонского ходока по злачным местам.

Как-то ко мне в номер пришел член нашей группы (по ходу дела меня назначили старостой), писатель Э., весь потерянный и убитый. Он сказал, что потерял паспорт — самое страшное, что может случиться с советским туристом, бедствие для всей группы. Я попенял Э. за его обалдуйство, вошел в его положение, поставил в известность Лидию. Она выругалась по матушке (а как же еще?!), сказала: «Пойдем к Славе». Я тогда еще не знал, что главный в нашей группе Слава (помимо официального руководителя и приданного стукача). Слава пригласил Гену и Олега, тоже, оказывается, ответственных, произошло чрезвычайное совещание, ввиду чрезвычайного положения.

Где мог потерять паспорт Э.? Он мне сказал, что в свободное время ошивался в универмаге Маркса и Спенсера на Оксфорд-стрит. Нетрудно было предположить, что обалдевший от изобилия товаров советский турист, пересчитывая дрожащими руками наличность, мог обронить не только паспорт, но и гордость гражданина великой державы. Я доложил эти сведения чрезвычайной тройке. «Значит, так, — сказал Слава тоном, не терпящим возражений, — завтра утром экскурсия отменяется. На автобусе едем в универмаг — как, ты сказал, он называется?» — «Маркса и Спенсера». — «Я, Лида и как его?, едем к администрации. Там же у них есть стол находок? В посольство пока не будем сообщать».

Назавтра шоферу автобуса было сказано ехать на Оксфорд-стрит. Шофер заметил, что там крайне трудно припарковаться. Однако поехал. Английский гид Нина Васильевна, дама из русской семьи первой эмиграции, говорящая на божественно чистом русском языке, нами забытом, вежливо протестовала: по плану день начинается с Британского музея. Ей дали понять, что есть другой план, превыше плана туристической фирмы.

Шофер виртуозно поставил автобус у входа в универмаг. Слава, Лидия и Э. упали в его недра, под ропот непосвященной группы; в группе каждая особь — генератор самомнения, особенно москвичи. Вскоре трое вернулись. Слава молча сел. Нервно покусывая губы, Лидия сказала группе, что ЭТО было необходимо. Семитское лицо Э. зарозовело, отчаяние на нем уступило место непосредственной детской радости; Э. счастливо хихикал. Потом я узнал, что краснокожая советская паспортина нашлась в куче других оброненных ошалелыми покупателями предметов, при уборке подобранных. Э. заново обрел крылья — порхать по заграницам. Он обратился ко мне со страстной мольбой: «Пусть ЭТО останется между нами». Я заверил его...

В обычной жизни Слава — скромный детский поэт в сибирском городе. О, Калькутта!

В журнале «Аврора» случилось именно то, что и должно там было случиться: редактора Володю Торопыгина подвели под монастырь. Работая в «Авроре», я видел и говорил Володе, но он мне не внял, не допускал мысли о подвохе, подкопе, вообще о чем-нибудь таком, что омрачает праздник жизни. К жизни он относился как к празднику, в особенности в роли редактора молодежного журнала, когда напечатанные авторы приходят вереницей, у каждого за пазухой бутылка и полная готовность бежать за второй...

Напечатали стихотворение Нины Королевой, нечто о городе Тобольске; в ряду других примет сибирского города поэтическое предположение: «В том городе не улыбалась царица с ребенком...» Царица в Тобольске не улыбалась, прозревая свою судьбу. За напечатание этого стихотворения, за строчку в нем... «с монархическим уклоном» — теперь снимают с работы моего друга Володю Торопыгина. Так дорожил Володя постом, так ему соответствовал, так горько не понял происшедшего... Владимир Васильевич Торопыгин являл собою пример искреннего непрофессионального верноподданничества партии, идеалу коммунизма, с младых ногтей, без тени сомнений и колебаний. Партаппарат отвергает излишне верноподданных, искренних, тем более, если хоть что-нибудь человеческое им не чуждо. Этого Володе не дано было понять, как многим...

Володя Торопыгин, долгое время висевший на доске лучших людей Дзержинского района (и сейчас не снятый), освобожден от должности, обвинен в несодеянном, незаслуженно пострадал. Его вчерашние друзья-партийцы, непострадавшие, советуют ему пойти в обком покаяться, признать себя импотентом и слабаком. Вот тогда, быть может, партия простит своего оступившегося, однако верного сына. Быть может... Только едва ли. Наперед все известно (если обернуться назад, вспомнить, как было заведено): обвиняя, понуждали признать вину, подписаться под ложными обвинениями, тем самым удостоверить свою партийность. За это обещали... Но стоило дрогнуть и повиниться, — человек лишался всех человеческих прав, даже надежды на себя самого. Занавес опускался. Капитуляция человеческой личности никогда не оправдывалась, тем более не вознаграждалась.