Мой мальчик, это я… - [8]

Вышел из кабинета, в приемной ко мне кинулся Клещенко:

— Ну что, дали?

Почему-то мне захотелось подразнить его:

— Не дали.

— А кто был против? и ты против?

Тому, кто против, Клещенко мог пригрозить застрелить из винчестера. Не застрелил бы, но пригрозил.

— И я против. Много ты на Камчатке пьешь.

Клещенко воспринял меня, по сказанному мною слову, своим врагом. Я думал: потом разъяснится, и мы подружимся. Но времени на разъяснение не хватило.

У швейцарского писателя Макса Фриша в одном романе (и в другом) идет речь о множественности личин человеческой личности. Стоит человеку реализовать себя, как он тут же себе и изменит, нарушит внутри себя идентичность. Например, человек сидит за столом среди чужих ему людей и молчит. Пока он молчит, у него остается шанс не раздвоиться, сохранить в себе себя самого, потаенного человека. Но вот он заговорил — и этот, возникший из сказанного, новообразовавшийся человек не имеет ничего общего с подлинным, изначальным.

В случае с Клещенко, с моим неудачным розыгрышем, я не воспользовался уроком человековедения Макса Фриша. Вообще уроки художественной литературы редко служат нам руководством в нашем социальном поведении. Хотя литература, кажется, предусмотрела все... Близкие Клещенко поэты Гитович, Шефнер сравнивали Толю с Франсуа Вийоном. Уроки этого француза еще не пройдены мною, да за всем и не угонишься, не вместишь.

Клещенко уехал на Камчатку, оформился там охотинспектором Елизовского района. Ему дали однокомнатную квартиру в Петропавловске, мотоцикл с коляской...

Однажды я прибыл туда, поздней осенью. В гостинице не было мест. Я спросил у местных пишущих людей, нет ли где-нибудь поблизости Клещенко. Мне сказали, что Клещенко дома, если я с ним знаком (вообще-то он личность сложная, мрачная), то, конечно, поехали, мы вам покажем, вы можете ночевать у него. «Если он вас пустит». Я заверил, что он мой товарищ. Я так и думал: он мой товарищ: мало ли что было там, да там ничего и не было; здесь все другое.

Меня привезли к подъезду дома Клещенки, Толя стоял у подъезда, с расчесанной надвое бородой, с трубочкой в зубах, малость подрагивал от предчувствия сведения со мною счетов.

— У нас на Камчатке ты хоть стал немножно похож на человека, в Ленинграде у тебя была рожа начальническая, — поприветствовал он меня.

— Толя, — сказал я, — у тебя можно переночевать?

— Понимаешь, вообще-то всегда пожалуйста. У меня открытый дом, все мои друзья в нем ночуют, живут... Но сегодня ко мне придет гость. Понимаешь? — гость! У меня свидание. Извиняюсь. Завтра — пожалуйста. А сегодня никак.

Больше я не видел Клещенко. Года четыре спустя после нашей последней встречи Анатолий Дмитриевич умер в больнице в Ключах. Собственно, умер он в тайге на соболином промысле: разразилась непогода, вертолет месяц не мог прилететь, охотник лежал в зимовье с воспалением легких; в Ключи доставили его мощи, с последками жизни.

Шел вечер памяти Анатолия Клещенко. Из зала на меня постоянно поступал открытый голубоватый взор Бориса Павловича из органов. Органы не бросают своих подопечных после их смерти, это мы так думаем, что дело закрыто...

Прах Анатолия Клещенко похоронен на кладбище в Комарове, неподалеку от надгробия Анны Андреевны Ахматовой.

Июль на дворе. В прошедшее незаписанное время выступал там и сям: в Абакане, Красноярске, Питере, за «круглым столом» в журнале «Литературное обозрение», перед строителями Саяно-Шушенской ГЭС, начинающими литераторами города Апатиты, тружениками совхоза «Алеховщина». Наслушался болтовни на съезде писателей СССР, стал членом ревкомиссии.

Упал тополиный пух. Остались на своих местах Брежнев, Подгорный, Косыгин. Странное дело, из всех первых лиц в государстве во все времена Косыгин единственный правильно говорит по-русски. Почему его держат? В писательской иерархии наверху по-прежнему Марков, Михалков, Кожевников, Ананьев, Беляев, Верченко.

«Трусость и молодость — это понятия несовместные! Надо быть смелым в молодости! Будучи трусливым в молодости, нельзя стать смелым в старости». Так говорил Евтушенко. Он стоял на трибуне, в синей мятой рубашке, с жидким хохлом на маленькой голове, вздымал кверху по направлению к залу руку, сжимал пальцы в кулак. Он чем-то напоминал фюрера.

В доме Василия Шукшина появился М., новый муж Лидии Федосеевой... Я не знаю, что сталось в доме Макарыча, только знаю, что ЕГО дома больше нет. В доме все омертвело: книги? — их не читают; портреты хозяина? — на них не гладят, а если глядят, не получают ответного взгляда. Дом запылился, в нем появились пустые бутылки; Макарыч не пил... Хозяева уехали... Меня пустили пожить в квартиру Шукшина по нашей с ним не то чтобы старой, но нежной дружбе, впрочем, вполне платонической: мы повидались с Макарычем дай Бог четыре или пять раз, да и то мимоходом, но нежность друг к другу у нас была. И была у нас переписка на пределе откровенности, без единого необязательного словечка. Ах, какие письма я получал от Макарыча, с каким замиранием сердца читал и храню!

Живя в его доме, я думал: лучше бы Вася пил, может статься, дольше бы прожил; наши выпивохи долго живут. Но я знал, что и пить он не мог, ничего не мог, кроме как идти к своей смерти. Он не мог выжить в панельном доме Мосфильма, построенном для таких, как мосфильмовец М. Макарыч спел свою песенку: «Жена мужа в Париж провожала, насушила ему сухарей...» Герой рассказа под таким заголовком в финале открыл краник газовой плиты на кухне... В фильме «Калина красная» Губошлеп, убивший Егора Прокудина, подводит его смерть под некую историческую или среднестатистическую, что ли, закономерность: «Он был мужик. Мужиков в России много». В фильме убийство Егора Прокудина как репетиция собственной смерти автора. Василий Шукшин своим Искусством замахивался, посягал на устои, на цитадель, за такое казнят. Он бился лбом в стену, гнал лошадей, умещал в каждом дне три, четыре дня исполненной работы. Мотор израбатывался...