Мой мальчик, это я… - [7]

Вот стал в позу поэт 3., рыжий, поддатый, хватал меня за грудки, приговаривал:

— Хочешь, я дам тебе по харе?! Чего ты такой важный?! Ты там наверху. А я драл ваш Питер в нюх. Я русский рязанский парень. А ты жидам продался. Ну скажи, почему? Почему ты написал о Шукшине, а сам с ними? И нашим, и вашим... Это Ваське Белову можно. Но он не будет, ему не нужно. А ведь ты не Куприн... Ты скажи, почему ты из себя кого-то строишь? Почему ты там наверху? Я русский парень, рязанский. Я уеду из вашего Питера. Я драл его в нюх.

Я смотрел в глаза рыжему поэту 3., в маленькие, близко друг к другу посаженные, бессмысленно напряженные пьяные глаза и не находил в себе ни одного слова для ответа. Я понимал, что поэт в чем-то прав, но мне была безразлична и неприятна его правота. Найти в себе мою правоту, опереться на нее, собраться с силами, вспомнить слова для ответа мне не хотелось. Рыжий порывался взять меня за горло, душить, я ему не давал, в этом состояло наше равенство, общность психического склада. В другое время рыжий бывал тише воды, ниже травы, воспевал в стихах те же сельские адаманты, что и его земляк Есенин.

Грохали ледышки в водосточных трубах, хлюпало под ногами, что-то сочилось в воздухе, вздыхало; в так и не замерзшей Неве плавал желтый фонарный свет.

Завтра мне будет сорок пять лет. Круглая дата. В чем же ее круглость? В том, что к сорока пяти оказываешься кругом виноватым. Занимаешь должность, дающую власть — значит, виноватый вдвое. И у тебя сохранилась совесть, как банка с порохом «Сокол»: срок действия пороха вроде истек, а порох сухой, жалко выбросить, не знаешь, то ли годен для выстрела, то ли даст пшик. Совесть от неупотребления тоже теряет взрывчатую силу.

Был председателем на вечере памяти Анатолия Клещенко. Накануне этого вечера потерял голос: сильно меня просквозило. Шли с Марком Костровым и Борей Рощиным по льду Ловати, из деревни Березово, где у меня куплена изба, в Чекуново, на шоссе Холм — Старая Русса. В марте снега намокли; лыжи вязли в наледях; на быстринах лед не держал. К вечеру ударил мороз; мокрые по уши, мы промерзли, как зимние чурки. В Чекунове сели в кабину лесовоза. (Лыжи я оставил за обочиной, настолько они мне обрыдли; кому-нибудь еще постужат). Окошко с моей стороны было опущено — для продува. Так мне хотелось его поднять, но я постеснялся. Шоферу лесовоза было пятьдесят девять лет (он нам назвал свой возраст), вез еловые хлысты на МАЗе-500 с прицепом из Чекунова в Старую Руссу. Потом ночь еще на холодном вокзале. Голос у меня сел на нет.

Севшим голосом я говорил необходимые слова как председатель вечера памяти Клещенко. Я был болен, с температурой, а Клещенко помер. Моя болезнь как будто сближала нас с Клещенко. Покуда Толя был жив, мы как-то чурались друг друга: я был для Клещенко слишком домашний, к тому же из советской семьи. Клещенко посадили в сороковом году мальчишкой, за то, что он имел при себе стихи Есенина, давал другим почитать и сам сочинял. Он пробыл десять лет в лагере и шесть в ссылке; в тайге за Обью стал заправским охотником по пушному зверю. Вынес себя оттуда сухоньким, непереходимо потусторонним, являлся в кафе Дома писателей с непохожими на завсегдатаев друзьями и подругами. Клещенко жил в Комарове на даче Литфонда, вместе с Ахматовой и Гитовичем. Про него шла слава, что он сохранил нерастраченной — при отсидке — незаурядную мужскую силу, тратит ее так же безоглядно, как редкие гонорары за стихи. Впрочем, он заявил себя и в прозе, в жанре остросюжетной таежной повести.

В дневниках Клещенко — пикетажных книжках изыскателя — есть запись: «Если бы мне предложили выбор: белую бумагу, пишущую машинку, дом для работы и тишину или ружье и спиннинг, я бы выбрал ружье и спиннинг. Хемингуэй бы выбрал, наверное, бумагу».

Вещами первой необходимости у Клещенко были винчестер и кожаная куртка. Но это после, потом...

У меня сел голос; севшим голосом я говорил о том, что повесть Клещенко «Это случилось в тайге» хотя остросюжетна, но конструкция сюжета в ней незаметна, поскольку писатель пристально прослеживает психологию персонажей и знает тайгу, пишет ее, как читает любимую книгу... В заключение моей вводной речи я сказал: «В последний раз я видел Анатолия Дмитриевича Клещенко в Петропавловске-на-Камчатке. — В этом месте зал притих. — Он стоял у подъезда своего дома, такого же пятиэтажного дома, как у нас. У него была однокомнатная квартира, вся завешанная ружьями и...» Тут я споткнулся: ружьями и чем еще? Можно бы сказать «шкурами», но я удержался. Я не был в однокомнатной квартире Клещенко...

А дело вышло такое... Собственно, и дела не было. Дело на Клещенко органы завели значительно раньше. Потом дело закрыли. Став ленинградским писателем, Анатолий Дмитриевич съездил на Камчатку по командировке Союза, вскоре оттуда пришла «телега»: писатель замешан в пьянстве и дебоширстве. Клещенко возвратился, но присидеться надолго в Питере не смог, попросился опять туда же, на Камчатку.

Когда на секретариате решали, давать Клещенко еще одну командировку на Камчатку или не давать, самый влиятельный в союзе Г. сказал: «А почему, понимаете, мы даем Клещенко деньги, и немалые, он едет, пьянствует, развратничает, нам приходится за него отвечать...» И мне тоже до смерти хотелось съездить на Камчатку, а двух командировок не дадут. Я промолчал. Г. возразил всегда несговорчивый Д., напомнил, что у Клещенко случай особый. И если он даже выпил и пошумел, это можно понять: шестнадцать лет вел себя очень тихо. А теперь он в лучшей творческой поре, пишет, написал много и хорошо. И у нас нет оснований не дать Клещенке творческую командировку. Я внутренне согласился с Д., разозлился на себя, что не я возразил Г., а он. Командировку Клещенко дали.