Мой любимый крестоносец. Дочь короля - [35]

Он отстоял меня, а ночью тайно вывел из пещеры, дав лошадь, воды и указав путь. Я спросил — что скажут его товарищи, обнаружив моё бегство, но в ответ он беспечно махнул рукой.

И тогда я назвал его по имени.

Ги вздрогнул и помрачнел.

— Не стоило вам показывать, что узнали меня.

В его голосе даже прозвучала угроза, но я его не боялся. Не погубит же он меня теперь, когда сам спас.

— Я сохраню в тайне, что я узнал вас, клянусь своим рыцарским званием. И отныне я буду молиться за вас, чтобы вы порвали со своим теперешним положением и вновь стали гордостью христиан.

Он расхохотался:

— Напрасные усилия! Я так опорочен, что не все ли равно, как я встречу свой конец. Ибо везде среди собратьев по вере меня считают предателем. Я ведь вынужден был принять веру Магомета, а христиане подобного не прощают.

— Что бы вам ни пришлось пережить, сударь, вы не нарушили главной заповеди Иисуса Христа: «Возлюби ближнего, как самого себя». И, спасая меня, доказали это.

Он долго смотрел на меня:

— Вы думаете, у меня ещё есть шанс?

— Отчего же нет? Вспомните притчу о заблудшей овце и слова Спасителя: «...На небесах более радости об одном раскаявшемся грешнике, чем о девяноста девяти праведниках, не имеющих нужды в покаянии». Поэтому оставьте своё пагубное занятие, вернитесь в лоно Святой Матери Церкви и...

— Кто мне поверит? Здесь, в Святой земле, я слишком известен и осквернён.

— Что с того? Мир велик. Есть места, где вас не знают, где вы сможете начать все сначала. И вновь стать достойным рыцарем.

— Аминь, — тихо сказал он и ушёл в ночь.

Больше я его не видел. Но вскоре узнал, что банда Чёрного Сокола перестала быть ужасом караванных путей. Более того, как-то один из побывавших в Иерусалиме паломников поведал, что некий Ги из Святой земли побывал в Риме и сам Папа принял у него исповедь, дав отпущение грехов. Мне очень хотелось верить, что это и был мой спаситель.

Я умолк, глядя на Риган. Огонь в очаге почти угас, она сидела, кутаясь в шаль, и я не видел её лица.

Я продолжил:

— Одного я не понимаю — как этот человек, с таким трудом получивший прощение, мог вновь нарушить закон, да так, что сам Генрих Боклерк объявил его своим врагом?

И тут Риган всхлипнула, громко, с дрожью.

— Когда Гай родился... В тот день умерла наша мать, дав ему жизнь. Для отца это был удар. Он был словно не в себе. А в доме было несколько нищих, решивших, что если у хозяина родится сын, их щедро угостят. Отец это понимал и разозлился. Он выгнал их всех вон, хотя была зима и на улице завывала метель. И все они погибли. Все, кроме одной старухи. Она стояла за частоколом усадьбы и проклинала отца... и его сына. Как потом рассказывала моя нянька-валлийка, у Гая тогда на груди появилась отметина — опущенный углом вниз треугольник. А там, в Уэльсе, говорят, что это знак изгнанника. Вот мой брат и изгнанник... на всю жизнь.

Я сел рядом с ней:

— Клянусь тебе, Риган, что я не поступлю с ним подло. Я сделаю всё, чтобы он понял, что я его друг... его родич. И сделаю всё, чтобы он не попал в руки людей короля.

Женщина нашла в темноте мою руку и поднесла к губам.

Глава 3 ГИТА

Декабрь 1131 года

Я помню и более холодные зимы, но так, как в эту, я не мёрзла никогда. Может, оттого, что при жизни прежней настоятельницы, матушки Марианны, дела в монастыре Святой Хильды шли лучше и в запасе у нас всегда имелись дрова и торф.

Но теперь, когда матушка-настоятельница отошла в лучший мир — да пребудет с ней вечный покой, — её место заняла мать Бриджит, которая так запустила дела, что нам приходилось туго. Мать Бриджит, хоть и является образцом благочестия, в хозяйстве ничего не смыслит, и все обитатели монастыря с наступлением холодов почувствовали это на себе.

По наказу настоятельницы я проверяла её счета, сверяла списки доходов и расходов. И несмотря на все уважение к аббатисе Бриджит, мне порой даже хотелось затопать ногами, закричать, а при встречах с ней так и подмывало спросить, как же она намеревается провести доверенных её попечению сестёр Христовых через все ненастья и голод зимних месяцев?

— О, Святая Хильда, как же я замёрзла!

Не выдержав, я поднесла ладони к пламени свечи, надеясь хоть немного отогреть, ибо они так озябли, что едва держали перо.

Мы находились в скриптории[28]монастыря — я и Отилия. И хотя на улице была зима, а к вечеру сырость окончательно проникла в это маленькое помещение, никто не позаботился, чтобы нам дали торфа для печи, и мы сидели в холоде ещё с обеда.

Отилия подняла на меня свои близорукие голубые глаза. В серой одежде послушницы и плотно облегающей шапочке, из-под которой на её плечи спадали русые тонкие косички, она казалось особенно хрупкой и трогательной. Отилия ласково улыбнулась мне:

— Не думай о холоде, Гита. Тогда и не будешь так его ощущать.

— Как же — не думай? Тебе хорошо, ты святая. Я же... Знаешь что, давай разведём костёр из обрывков пергамента и погреемся немного. А то недолго и слечь, как бедняжка сестра Стефания.

Но Отилия только покачала головой и вновь заскрипела пером.

Переписыванием рукописей в скриптории монастыря мы обычно занимались втроём — сестра Стефания, Отилия и я. Это занятие, само по себе интересное, ещё и давало монастырю неплохой доход, так как книги всегда дорого стоили. Женщины-каллиграфы — редкость, и то, что обитель Святой Хильды обучала и готовила таковых — несомненная заслуга покойной настоятельницы Марианны. А для меня — несомненное удовольствие и возможность проявить себя. Ведь я считалась лучшим каллиграфом в монастыре.