Мой лучший друг - [9]

— Как экипаж показался?

Я пожал плечами.

— Нормальный.

— Так уж и нормальный? — старпом искоса глянул на меня. — И даже боцман миляга?

Пришлось рассказать о первой встрече с Палагиным, о том, как он собирал под шлюпкой окурки и высыпал их в каюту.

Старпом расхохотался. Бледное широкое лицо запрокинулось, и открылись черные от долгого курения зубы.

— Что-что, а власть показать Вадим любит…

Вид, с каким старпом расхаживал по каюте, был немного комичен. Себе же он, наверное, казался обаятельным и значительным. Проходя мимо большого зеркала, старпом внимательно рассматривал себя — и раз, и другой, и третий.

— Ну, ничего, — сказал он. — Мы тебя в обиду не дадим…

Из разговора я понял, что в отношениях старпома Синельникова и боцмана не все ладно. И мне бы подальше от того и от другого, но…

— Будешь в моей вахте — неожиданно сказал Синельников. — И вообще я возьму шефство над тобой. А то у нас некоторые рады стараться гнуть человека, особенно если тот в матросах временно.

Мысленно я поздравил себя. Вот уже влип: с шестнадцати до двадцати и с четырех до восьми мне придется быть со старпомом. А выходя из рубки, я стану попадать под начало боцмана.

Палагин тоже не обошел меня вниманием: определил мне в столовой место напротив себя, за первым столом. И я теперь видел четырежды в день его округлую, густо-щетинистую физиономию с лиловым рубцом поперек скулы, слышал, как он швыркает, работая ложкой: на аппетит боцман не жаловался.

Одновременно со мной на «Чукотке» появилась молоденькая дивчина Лида, крепкая, быстрая казачка с Кубани. Что ее потянуло в море, неизвестно. Приехала на Камчатку по вербовке, шкерила рыбу где-то на побережье. А потом нанялась на корабль.

В разговоры с нами Лида не вступала. Так, спросишь — ответит и скорей к другому столу: дел у нее хватало, попробуй успей, чтоб сразу на десяти столах работали ложками по восемь дюжих парней.

Боцмана Лида считала, видимо, великим начальством. Когда он подзывал ее, она даже бледнела и подходила к нему робко, бочком.

— Слушаю, Вадим Петрович, — негромко говорила она, боясь поднять на него глаза, точно провинилась. Боцмана это забавляло, и он подзывал Лиду, как только находил предлог.

Однажды она позабыла поставить на наш стол тарелку с селедкой. Боцман поманил Лиду пальцем и, сделав строгие глаза, процедил сквозь зубы:

— Селедку кошки, что ли, съели?

— Нет, — ответила она.

— Ну, тогда тащи самую здоровую да поживее.

Лида убежала и через минуту поставила перед нами тарелку. В ней — тощая и, наверно, самая заморенная селедка из всего Тихого океана. Боцман взглянул на Лиду по-бычьи: решил, что его разыгрывают.

— Большую рыбу скоро-то никак не разделаешь, — потупившись, смиренно отвечала Лида.

— Большую, говоришь, никак? Шкуры на ней много, значит? А ну, неси, которая поздоровей! — рявкнул Палагин. Не успел я сказать, чтобы он перестал гонять девчонку, как Лида убежала. И вновь появилась, теперь уже с крупной селедкой. Боцман взял рыбину за голову, помотал в воздухе, хряснул о переборку — шкура на селедке лопнула, и он снял ее, как кожуру с банана.

— Видала?

— Видала, Вадим Петрович! — Лида робко улыбнулась.

— Так вот и действуй!

— Об стенку? — глядя на огромный расплывчатый отпечаток на переборке, спросила она.

Громовой хохот потряс столовую. Боцман откинулся к переборке и прямо-таки задохнулся от смеха. Лида стояла растерянная, и жалкая улыбка дрожала на ее губах.

Я не выдержал, трахнул по столу кулаком.

— Замолчите!

Смех оборвался.

В тишине, все еще всхлипывая от смеха, боцман удивленно уставился на меня.

— Постыдился бы! — со злостью сказал я. — Она же ничего еще толком не знает.

— Заступник! — боцман хмыкнул и, навалившись грудью на стол, приблизился ко мне. — Может, пожаловаться сходишь?

— Нет, не схожу. А тебе нечего над новичками потешаться.

Я двинул свою пустую кружку к самому носу боцмана и встал. А Лида сморщилась, закрыла лицо руками и убежала на камбуз.

— Ты, боцман, полегче! — крикнул с соседнего стола Генка-мотыль, моторист, длинный, как две вахты подряд. — Очень уж ты раскочегариваешь…

С того дня Палагин стал относиться ко мне пристрастно. Обычно после ночной вахты он давал час-другой отдохнуть. А теперь сразу после завтрака ставил на работу. Только я брякнусь в постель, он или пришлет кого-нибудь, или сам явится.

— Разминка. Наращивай мускулы…

Я начал уставать на вахте. Под утро только и думал о койке. Упал бы, кажется, и не пошевелился целые сутки. И мысли были только об одном: когда же побелеет воздух и проснется корабль? Когда же сменщик, розовощекий, медлительный и все еще сонный, примет руль? А в кубрике всегда очень тепло, тишина и ни души. Братва на работах. Какое блаженство — завалиться с книжкой в постель и читать, пока не одолеет сон. Засыпаешь, а ветер высвистывает напряженно и тонко свою песню, а море качает, качает тебя без устали, как непослушное дитя в зыбке. Не выдерживает — рванет раз, два: да спи ты, оглашенный! И опять, уняв гнев, качает ласково. «Носит море корабель, как большую колыбель…»

Тепло, тишина и сон. Как мало надо для счастья! Еще бы запамятовал боцман, что есть на свете матрос Якимов, и не поднял на работу сразу после завтрака, на ветер и холод.